Кое-кто из моих солдат начал ворчать. Все эти последние траты казались им бессмысленными. Почему это не они, а кто-то другой должен пожинать плоды их — наших — побед? И действительно, теперь, когда мои старые ветераны не были заняты в сражениях, у них, казалось, осталось одно занятие — доставлять мне лишние заботы. Я так же хорошо, как они, понимал, что для них пришло время идти на покой. Правда, для некоторых ещё оставалась работа. Снова, но в последний раз я должен был обратиться к десятому с просьбой возглавить атаку на правом фланге во время моей последней битвы. Ещё не закончились праздники и я только приступил к детальной разработке множества проектов мирного законодательства, годами копившихся в моей голове, когда оказался вынужден лично вмешаться в испанские дела. В ноябре я выехал из Рима на свою последнюю кампанию в той гражданской войне.
В поездке в Испанию и на обратном пути меня сопровождал юный Октавиан. Здоровье мальчика желало много лучшего, и я с удовольствием уберёг бы его от некоторых тягот дальних странствий, которые едва ли были полезны ему. Я, как всегда, спешил достигнуть поля боя раньше, чем того ждали мои друзья, а тем более враги. Весь путь от Рима до окрестностей Кордубы мы одолели за двадцать семь дней. Вопреки неблагоприятному времени года наше путешествие стало даже приятным, а я был настолько поражён новыми пейзажами и переменой климата, что принялся слагать стихи, чего со мной не случалось уже много лет, и сочинил поэму под названием «Путь», в которой описал — надеюсь, выразительно и по существу — чувства, испытываемые во время путешествия и которые, мне кажется, разделят со мной многие странники. В той поездке было чем насладиться, но встречались и трудные участки дороги, когда ледяные ветры продували нас насквозь. Иногда у нас была добрая пища и хороший кров над головой; иногда в нашей скачке приходилось довольствоваться жалким блюдом из бобов с маслом и спать на открытом воздухе. В этих условиях моё здоровье оказалось на высоте, но юный Октавиан не имел привычки к такой жизни, и я часто просил его помедлить немного и потом догнать меня без особых трудностей. Но в его хилом теле содержались необычайной силы выносливость и твёрдость характера. Он заставлял себя быть сильнее, чем он был на самом деле, и выглядеть жизнерадостным, когда в действительности ничего подобного не ощущал. Я восхищался им за это и особенно на обратном пути с удовольствием проводил время в беседах с ним, производивших на меня большое впечатление. Он получил воспитание в доме моей сестры Юлии и приобрёл некоторые манеры, напоминавшие мне и о ней, и о моей матери. Октавиан был великолепно образован, а его проницательность в вопросах политики — выше всяких похвал, особенно для человека его возраста. Он, кажется, подружился с Цицероном и очень забавно подыгрывает тщеславию старика. Октавиан явно надеется, что Цицерон будет полезен ему на следующем этапе его карьеры, и прекрасно знает, какой реальной силой при определённых условиях обладает ораторское искусство, великим мастером которого является Цицерон. Из рассказов Октавиана я узнал, что Цицерон впервые обратил на него особое внимание, увидев некий сон. Ему приснилось, что Юпитер указал на Октавиана и сказал, что из всех юношей именно этому предназначено судьбой стать самым великим и могущественным человеком. Рассказывая мне об этом, Октавиан смеялся и говорил, что понравился Цицерону, вероятно, потому, что родился в год его консулата. Но я догадываюсь, что он не прочь всерьёз толковать этот сон. Многие мои партнёры по партии недолюбливают его. Антоний, например, считает его слабовольным человеком, скорее всего потому, что Октавиан неохотно участвует в тех попойках, которые для Антония — нормальная ежедневная процедура. Октавиан в свою очередь после очень недолгого знакомства с Антонием дал ему удивительно точную характеристику. Он видит — и тут у него в известной мере проглядывает его педантизм — слабости Антония, но при этом замечает, что Антоний — самый преданный мне друг. Октавиан даже позволил себе намекнуть, что из всех моих знатных сподвижников только Антонию можно доверять до конца. Я этому не верю. Я считаю, что все, кто служил под моим командованием, заслуживают моего доверия (хотя должен признаться, что в своё время я полностью доверял Лабиену), а теперь к тому же каждый недовольный мною связан со мной крепкими путами благодарности. Я знаю, бывают люди, которые чем больше им делаешь добра, тем с большей ненавистью они к тебе относятся. Но это уже не люди чести. Думаю, даже Катон не стал бы мне вредить, если бы дал мне возможность простить его. И Брут, несмотря на его абсолютно неправильное толкование моих намерений, неопасен для меня, это неоспоримо.
Однако, направляясь в Испанию, я думал не о тех врагах, кого простил. Я думал о негодяях, которых на этот раз уже не прощу. После того как я в первый раз занял Рим, я надеялся на мир и после Фарсала и смерти Помпея был уверен в его установлении. Но затем последовала очень рискованная и никому не нужная кампания в Африке; и вот опять мне предстояла встреча с противником, абсолютно непримиримым. Я знал, что будет не только со мной и моими друзьями, но и с Римом и со всей Италией, если мне нанесут поражение на этот раз. Бойни, устроенные Суллой, покажутся бескровными операциями по сравнению с тем всеобщим, необузданным кровопролитием, которым будет отмечено вступление в Рим Лабиена и свирепого сына Помпея, Гнея. Я злился на те города Дальней Испании, которые перешли на сторону противника, несмотря на все блага, что они получили от меня в прошлом. Мой друг Бальб родом из Гадеса, и я очень много хорошего сделал для этого города, города, где в юности я, стоя перед статуей Александра Великого, чуть не потерял сознание, настолько остро ощутил собственную ничтожность, зря потраченные годы и в то же время — неограниченные возможности власти, энергичной деятельности и свободы, доступные человеку исключительному. Но теперь даже этот город я заставлю платить за его предательство. А что касается тех войск, которые однажды сдались на милость мне, а затем снова взялись за оружие, на сей раз я не буду, как делал прежде, спасать их от ярости моих солдат, которая теперь представляется мне абсолютно оправданной и которую в Тапсе даже я не смог контролировать.
К тому времени, когда я достиг линии фронта, противник был способен выставить на поле боя тринадцать легионов, четыре из которых составляли первоклассные воины. И солдаты этих легионов, и их вожди знали, что на этот раз не будет возможности закончить войну, капитулировав на определённых условиях, как это уже было с Афранием и Петреем. Теперь это будет война на истребление. Но, даже сбросив со счетов эти отборные четыре легиона, я знал, что и остальные вражеские силы обладали достаточным опытом и мужеством. Большая часть их состояла из испанцев, обученных римским методам ведения войны. Я не позволял себе недооценивать ни природной отваги испанцев, ни способности Лабиена обучить и вдохновить своих солдат. У меня же было всего восемь легионов, и лишь четыре состояли из ветеранов. Правда, впервые я имел преимущество в кавалерии, но я знал (и Фарсал подтвердил это), что победы одерживает не конница.
Гней Помпей, хотя и был неприятным человеком, умел внушать доверие и обладал кое-какими воинскими способностями. Но в этой кампании, как мне кажется, он во всём следовал советам Лабиена, который знал мои методы ведения войны и мой характер и мог противостоять моим приёмам во время сражения. И ещё он отлично знал, что, хотя я рисковал по-всякому, существовал один вид риска, на который я никогда не шёл во время военных действий. Я никогда не заставлял своих солдат вступать в бой на невыгодных для них позициях. И вот, искусно избегая в течение двух месяцев сражения, он получил возможность в конце концов воспользоваться нетерпением моих солдат и моим собственным и, таким образом, заставить меня впервые пойти на этот риск. И это чуть было не стало роковым шагом.
Битва при Мунде состоялась почти ровно год назад. За те два месяца — или около того, — что предшествовали ей, я преуспел в некоторых не особенно важных схватках. После одной из них мои солдаты приветствовали меня как «императора». Впервые после победы в гражданской войне меня приветствовали таким образом, и это явилось отражением наших общих чувств: моя армия теперь сражалась против тех, кто порвал с римским гражданством и заслуживал только такого обращения, к которому мы прибегали в отношении галлов и германцев. Я постепенно оттеснял противника на юг от Кордубы, но никак не мог навязать ему полновесное сражение. Погода в первой половине марта стояла превосходная. И в армии появилась повторяемая изо дня в день своеобразная шутка: «Какое прекрасное утро для битвы!»
