- Ну, не горюй, Сергуня, - проговорил Богдан. - Хорошо, хоть ты возвернулся. Скучно Игнаше без тебя. Однако отчего мы в воротах торчим? Веди-ка, Игнаша, друга в избу. Он, чай, в дальнем пути намаялся и изголодался.
Экая благость попасть домой с долгого зимнего пути. Отогрелся Твердя, набил утробу. Сморило.
Боярыня Степанида к двери на цыпочках подойдёт, заглянет в щёлку. Спит Родион Зиновеич, что малое дите, рот открыт, подхрапывает.
Умилится боярыня и тут же посокрушается. Сдал Твердя с лица, щёки дряблые мешками висят. Ну да печаль невелика, кости привёз, а мясом обрастёт.
И боярыня спускается в поварню, наказ даёт, как боярину угодить, чего лакомого к ужину нажарить.
А Тверде сон снится, будто идёт он по городу и то ли у подворья Щени, то ли у Берсенева собака на него кинулась. Вылезла из подворотни, рослая, с телка, рычит, шерсть наершилась.
Родион Зиновеич посохом от пса едва отбивается, к забору льнёт. Хочет на помощь позвать, ин голоса лишился…
Открыл боярин глаза с перепугу, прислушался. На самом деле во дворе псы брешут. Кликнул Твердя Степаниду, а та уж сама к нему торопится.
- Батюшка, Родивон Зиновеич, Васька окаянный и передохнуть не дал, велит тебе к нему явиться.
Твердю потом холодным окатило, как о великом князе напомнили.
Бахчисарай покидал, мене тревожился, чем когда к Москве стали подъезжать. Ответ держать боярину. Как вспомнит о том, дурно делалось. Корил себя, зачем поддался соблазну, убежал и с посольством не справился. Ну что как не поверит Василий его болезни?
У Тверди иногда мысль ворошилась воротиться назад, в Бахчисарай. Может, и поддался бы этому боярин, да далеко до Крыма, а Москва вот она, рукой подать…
Глядит испуганно Твердя на боярыню Степаниду, слова не проронит. Вот те и приснилось, пёс кидается. В руку сон.
Боярыня Степанида самолично мужа облачала, напутствовала:
- Ты, Родивон Зиновеич, Василию не молчи. Коли ему надобно басурманское посольство, пущай сам и едет к крымчакам…
Не став дожидаться, пока челядь заложит колымагу, Твердя поплёлся пешком. День погожий, солнечный, и снег подтаивал, капало с крыш. Весна близилась. Родиону Зиновеичу давит шею высокий ворот кафтана. Расстегнулся. Идёт, задумался, знает, о чём разговор предстоит. Уже в Кремле нос к носу столкнулся с дьяком Фёдором. Тот осклабился, обнажив жёлтые лошадиные зубы. Боярин буркнул, обошёл дьяка стороной. До чего же богомерзкая образина. И надо же повстречать, когда не на пирог к великому князю зван. О пыточной напомнил собой дьяк Фёдор…
В княжьих хоромах Твердю дожидался дворецкий, пробасил:
- Пойдём ужо, боярин Родивон, государь требует.
У Тверди голос заискивающий, в очи дворецкому заглядывает:
- А что, Роман Ляксандрыч, в добром ли здравии государь? - И сам чует, как дёргается подбородок.
- В здравии добром, но гнев на тебя, Родивон, держит.
- Ай-яй, - ещё больше пугается Твердя. - И за что немилость на меня такая?
- Давно ль воротился из Крыма, боярин Родивон?
- Вчерашнего дня только.
- Ну да, так и есть, Лизута сказывал…
- Уж не Лизутин ли навет на меня государю? Видать, он наябедничал? - замедлил шаг Твердя.
- А ты, боярин Родивон, оружничего не бесчести. Лизута у государя в милости за службу свою верную. Ты же виновен еси, - резко оборвал Твердю дворецкий, пропуская боярина в княжью горницу.
Родион Зиновеич порог переступил, услышал, как дворецкий прикрыл за собой дверь. Осмотрелся Твердя. Оконца прикрыты, и в горнице полумрак. Со света сразу и не разглядел великого князя. Тот сидел в кресле, опершись кулаком в подбородок. Чёрный, длиннополый кафтан из домотканого холста закрывал ноги до пят. Родион Зиновеич вздрогнул, шапку долой, склонился до боли в пояснице.
- Здрав будь, государь Василий Иванович.
- Я-то здрав, - резко оборвал боярина Василий. - А вот как ты, Родион, смел посольство покинуть, дай ответ?
У Тверди язык одеревенел, ноги в коленях подкашиваются.
- Не гневись, государь, хан на разговоры не давался, хоть мы не единожды искали с ним встречи…
Василий руку от бороды отнял, стукнул о подлокотник кулаком.
- Не для того я посольство наряжал, боярин Родион, чтоб ты в Бахчисарае бока отлёживал. Для государственных дел ты послан был!
- Хворь одолела, - пролепетал Твердя - Прости, государь. Не моя вина.
- Хвори твои мне ведомы, боярин. Им начало ещё от Казани тянется. Ответствуй, на кого посольство оставил?
- Дьяку Морозову перепоручил, государь, - заспешил с ответом Твердя, учуяв в голосе Василия меньший гнев.
- Морозову, сказываешь? Дьяка Василия люблю. Ты же, Родион, честь позабыв и совесть, в Москву прибежал, как кобель побитый, в конуру лезешь. На печь горячую захотел аль по жене своей соскучился?
- Прости, государь, - выдохнул Твердя и снова склонил голову.
- Прости, - передразнил Василий. - Я тебя раз простил, егда наряд под Казанью растерял. Ныне не прощу. Надобно б тебя к Федьке в пыточную избу отправить, да крови твоей не хочу, зловонит она. Однако и милости не жди от меня, боярин Родион. Не надобен ты мне, и посему с боярыней своей и челядью дворовой отъезжай из Москвы немедля. Навек убирайся. Определяю тебя на жительство в городишко отдалённый, Белоозеро. Очи мои не желают глядеть на тебя…
* * *Прислонив к стене зерцало, Морозов долго прихорашивался. Костяным гребнем раздирал густые скатавшиеся волосы, говорил стоявшему поблизости Мамыреву:
- Добро тебе, Андрюха, голова у тя лысая, блестит, словно навощённая.
- Неча завидовать, Василий, настанет час, и у тя повылазят.
Сняв с зубьев пук волос, Морозов кинул под ноги и, отложив гребень, натянул на себя длиннополый, шитый серебром кафтан. Одёрнул, застегнулся.
- Послов по одежде встречают, - сказал и осторожно двумя руками нахлобучил отороченную соболем шапку.
- Слова истинные, Василий. Ко всему, ежели послы с подарками богатыми, - добавил Мамырев.
- Даров у нас малость, - вздохнул Морозов. - За долгое житьё в Бахчисарае вконец обнищали.
- На этакую прорву не напасёшься, - согласился Мамырев. - Ныне велел я подьячим всё потрясти, что есть, подарим ещё царю татарскому, авось подавится.
Морозов покачал головой:
- Слава те, Всевышний, изволил-таки хан допустить к своей милости. А я мыслил, что, не повидав Гирея, и на Русь отбудем…
Выйдя из караван-сарая, они сели на коней. Час полуденный, и в чистом небе тепло, не по-зимнему выгревает солнце. Воробьиная стая обсела раскидистое дерево, щебечет. За глинобитными заборами плоские крыши саклей. Тополя и клёны сбросили листву, замерли в спячке. По ветвям поплелись, вытянулись к самым макушкам голые виноградные плети. Унылы опустевшие в зимнюю пору сады Бахчисарая. И только красуются вечнозелёные кипарисы.
- Робею, Андрюха, - проговорил Морозов. - С посольством часто доводилось бывать, а править впервой.
- А ты о том забудь, - успокоил его Мамырев. - Чай, у тебя башка не дурней, чем у боярина Тверди.
Они пересекли площадь перед дворцом. Белели каменные стены ханских покоев. Дворец двухъярусный, крытый чешуйчатой черепицей. Тоскливо глядят на город узкие зарешеченные оконца. Молчат, не бьют струи мраморных фонтанов, и дорожки, покрытые песком, густо устланы жёлтыми листьями.
У ворот дворца зоркая охрана.
Сошли дьяки с коней, дали знать подьячим, чтоб тащили за ними подарки, и направились к воротам. У входа толпа мурз и беков преградила дорогу. Мурза Аппак подморгнул Морозову, сказал по-русски:
- Васка, айда карашеваться!
Мурзы и беки рассмеялись, по-своему затараторили, на дьяков пальцами тычут. Кудаяр-мурза под ноги Морозову плюнул, толмачу о чём-то пропищал. Толмач головой закрутил, переводить не захотел. А Кудаяр-мурза нож из сапога потянул, двинулся на толмача. Тот испугался, перевёл:
- Мурза Кудаяр сказывает, что ты, дьяк Василий, холоп. Озлился Морозов, Кудаяру кулак под нос сунул.
- Ужо самому царю Менгли-Гирею на тя пожалуюсь.
Но Кудаяр дьяка не слушает, вырвал у подьячего беличью шубу, на себя пялит. Тут и другие мурзы и беки послам дорогу загораживают, дары требуют. Морозов с Мамыревым едва во дворец протолкались. Мурзы и беки рожи кривят, гогочут непристойно. Опередили русских послов, скрылись в переходах.
- Ну чисто шакалы, - выругался Мамырев.
- Орда ненасытная, - вторит ему Морозов.
Пока шли коротким мрачным коридором, недобрые мысли в голове роились.
Кирпичные своды низкие, давят. Морозов Мамыреву глазами указал на дверь впереди. Железная, кованая, а пока её минуешь, в три погибели согнёшься.
- Не доводи до греха, втолкнут и закроют навеки, - шепнул Морозов.
