На доске объявлений висела пестрая афиша ленинградского цирка, и Тентенников вдруг надумал пойти поглядеть на цирковое представление. У кассирши оставалось только два билета в первом ряду, и Тентенников взял один из них, — второй билет купил молоденький паренек в летной форме с нашивками старшины. Паренек был худенький, узкоплечий, невысокий, голова его была обрита наголо и вся в шрамах. «Наверно, в детстве драчуном был», — решил Тентенников, не любивший тихих мальчиков, которые не ввязывались в драки и обычные мальчишеские свары.
Они вместе прошли в зал, когда представление уже началось, и сели рядом.
Первым выступал жонглер, одетый в синюю бархатную курточку и малиновые штаны, чернявый, с огромной копной вьющихся волос и с такими быстрыми движениями, что казалось, будто он непрерывно машет пустыми синими рукавами.
Тентенникову нравился хищный прищур его глаз. Кажется, что разноцветным шарикам и пестрым обручам, которые он подбрасывает кверху, просто невозможно, сделав круг по воздуху, снова не вернуться к этому решительному и уверенному в себе человеку.
Потом вышел на эстраду маленький старичок на кривых ножках и разыграл с жонглером коротенькую сценку. Действие происходило в поезде, и оба они пили чай в купе. Вдруг жонглер сорвал скатерть со стола. Старичок на кривых ножках в страхе зажмурился и забегал по купе, но когда он открыл глаза, оказалось, что стаканы стоят на столике по-прежнему. Жонглер предложил старичку самому повторить фокус, тот рванул скатерть, и, понятно, оба стакана были разбиты.
Тентенников и его сосед хохотали громче всех. Потом вышли на сцену велосипедисты, и один из них показал трудный номер — пробег по стене вверх. Тентенников, наклонившись к юноше, весело проговорил:
— Смолоду и я на такие номера был мастак…
Юноша удивленно поглядел на Тентенникова, потом тоже что-то сказал об одном из следующих номеров, и к концу представления они уже разговаривали, как старые знакомые.
Представление кончилось. Тентенников и его сосед вместе вышли из зала.
— Что же, пожалуй, нам познакомиться надо, — сказал Тентенников, протягивая юноше загорелую, обросшую белым пухом руку.
— А я ведь вас узнал, Кузьма Васильевич, — признался юноша. — Только не решался сразу заговорить. Да и вы меня, должно быть, видели у майора Быкова, Ивана Петровича.
— Погодите, погодите, — радостно заревел Тентенников, сжимая руку юноши с такой силой, что тот присел от боли. — Это не вы ли лет пять назад на аэродроме, когда Быков прилетел с отрядом Толубеева, все докучали ему и не давали с невестой наедине поговорить…
— Точно, это был я, — сокрушенно сказал Уленков. — Но до чего же я рад вас снова увидеть, — столько о вас рассказывал майор, что я давно уже мечтал с вами познакомиться. Ну и дела! — восклицал он, не выпуская из своей маленькой, но сильной руки могучую руку Тентенникова. — Удивительно, что мы с вами так случайно встретились. Ведь о вашем приезде нас телеграммой еще вчера известили. И тут вдруг такое знакомство…
— А вы что на аэродроме делаете?
— Я? Я — летчик!
— Уже летчиком стали? — удивился Тентенников, сверху вниз рассматривая худенького верткого юношу с голубыми детскими, удивленно глядящими на мир глазами. — Молоды очень…
— И то — ведь еще только старшина, — удрученно проговорил Уленков. — Самый молодой летчик в округе: мне только на днях исполнится восемнадцать лет…
— И на чем летаете?
— Истребитель! — гордо сказал Уленков. — Я, знаете, с самого начала, как только надумал летчиком стать, сразу же решил: буду истребителем.
— Чем же вас истребители привлекли? Ведь это очень трудное дело.
— А честь зато какая! Мне один старый летчик так прямо и сказал: истребители — самое ценное, ловкое, умелое изо всего, что есть в авиации. Он даже говорил, будто такое предложение было — форму особую для истребителей изобрести, ну, пуговицы особые, блестящие, что ли.
— Пожалуй, такое предложение не прошло бы…
— Конечно, не прошло бы. Но я просто к тому припомнил, что хотел сказать, какое значение истребителям придавали и как сам я этим был увлечен…
— А летать часто приходится?
— Конечно. Но ведь сколько ни делай полетов в мирное время, истинную цену истребителю узнаешь только в военную пору. На маневрах одно, а в бою — другое. Только война нас по своим местам расставит…
Они долго ждали автобуса, но машина не появлялась.
— Может быть, пешком пойдем на аэродром? — спросил Уленков.
— Конечно… По холодку приятно пройтись.
Они свернули на пыльный проселок, а потом по заповедной, только Уленкову известной тропе, миновав старинную дубовую рощу, кладбище, водяную мельницу, плотину, вышли к новой дороге, выведшей их прямо к аэродрому.
— Вот здесь и живем, — сказал Уленков, подводя Тентенникова к двухэтажному каменному дому с верандой. — Теперь нас немного, в одном доме размещаемся. А когда народу прибавится, и другое помещение займем.
— Немного устал, — со вздохом признался Тентенников. — А вы?
— Мне-то совестно было бы…
— И то верно. Ну что же, ведите меня к моим друзьям.
Уленков прошел с Тентенниковым по коридору, потом по узкой лестнице поднялся во второй этаж и стукнул в обитую клеенкой дверь.
— Войдите, — отозвался из-за двери знакомый густой голос, и Тентенников, войдя в комнату, сразу увидел Быкова, разбиравшего пачку свежих газет.
— Наконец-то, — шумно вздохнул Быков. — А мы-то уже думали, Кузьма, что ты загулял и не скоро будешь на новоселье.
— Где тут загулять, — обиженно сказал Тентенников. — Сам понимаю, какие у нас дела…
— То-то же… Дела на самом деле серьезные. С завтрашнего утра приказано начинать испытания новой машины. И теперь так уж день изо дня и пойдет. Без передышки…
— Мне не привыкать стать…
— Знаю… Только выспаться надо перед работой, а тебя, поди, с пешего хождения разморило…
— Нет, что же… Мы с одним молодым человеком много разговаривали дорогой, время незаметно прошло.
* * *
Тентенникову показали комнату, в которой он будет жить с Быковым. Это была просторная комната с лепным потолком, заставленная добротной дубовой мебелью. Кровати были большие, двуспальные, с отличными пружинными матрацами.
— Для меня слишком жирно на таких спать, — капризно вытянув толстые губы, сказал Тентенников. — Я ведь привык попросту, на соломенном тюфячке.
— Плоть истязаешь? — насмешливо спросил Быков.
— Нет, зачем же истязать… Просто привычка… Ты ведь знаешь, как дома я сплю…
— Здесь уже неудобно людей беспокоить. Неужто на пружинном матраце не заснешь?
— Конечно, не засну.
И Тентенников не успокоился до тех пор, пока не принесли ему мешок, набитый соломой.
— Вот теперь хорошо спать буду, — весело проговорил он, снимая пружинный матрац.
— С дороги всегда хорошо спится…
— А я сегодня по душам поговорил с очень хорошим пареньком, — сказал Тентенников.
Он рассказал о своей встрече с Уленковым и о сегодняшнем цирковом представлении.
— Уленкова хвалят. Говорят, способнейший летчик. С редким чутьем машины… Такие не каждый день рождаются, — сказал Быков.
За стеной слышались голоса споривших людей, но громкий разговор не помешал Быкову и Тентенникову заснуть.
А Свияженинов и Иван Быков вспоминали в эту ночь годы жизни в Москве. Рождение каждого свияжениновского самолета начиналось обыкновенно с их совместных бесед, с длинных и утомительных полночных споров, с перелистывания толстых кип советских и иностранных технических журналов, Свияженинов был неутомим. Он мог иногда по три-четыре дня не спать, сидеть в своем кабинете «на верхотуре», в пятом этаже нового дома, и курить, безостановочно курить, прикуривая папиросу от папиросы. И каждый посетитель, приходивший в его большую комнату, заставленную шкафами, моделями и чертежными столами, невольно начинал кашлять от табачного дыма.
Летом после нескольких дней напряженной работы Свияженинов любил «освежиться». Тогда он открывал настежь окна, и оба приятеля уходили из прокуренной комнаты. Они то уезжали за город купаться в Москве-реке, то просто садились в троллейбус и отправлялись на Сельскохозяйственную выставку. Целые дни проводили они в выставочных павильонах, пили чай, ели плов в узбекской чайхане, бродили по широким дорожкам. На день, на два Свияженинов, по любимому выражению своему, совершенно «выключался» из работы. Беседовали о чем придется, спорили о пустяках, но о самолете, над которым так напряженно работал Свияженинов, не вспоминали ни разу. И вдруг Свияженинов снова говорил Быкову:
— А все-таки хочется подымить немного… Папиросы на прошлой неделе прислали замечательные — из лучшего сухумского табака. Поедем ко мне.
