Елена Ивановна прислушивалась к разговорам этих таких дорогих и близких ей людей с каким-то необыкновенным волнением. Каждое произнесенное слово казалось ей уместно сказанным именно сегодня.
Словно итог жизни подводился в сегодняшний вечер, и велико в ней было чувство благодарности к друзьям минувших лет. Человеку суждено с первых лет жизни узнавать горе утрат, томиться в разлуке, искать утешения в своих печалях и все-таки ясней помнить только хорошее, светлое. Так и Елене Ивановне, за далью прожитых лет, огорчения и волнения давней поры казались смешными и вздорными, а главное — чувство любви к мужу, к приемному сыну, к сварливому, но доброму отцу, к взбалмошному богатырски-размашистому Тентенникову — с годами становилось сильней и крепче. Буря, бушевавшая в начале столетия, подхватила их когда-то, закружила в вихревом порыве, хотела разделить, разлучить, раскидать навсегда в разные стороны. Прошли годы — и сквозь сотни преград они пробились друг к другу, снова нашли родных, расселились по квартирам, растопили в первый раз печь на новом месте, спекли в первый раз хлеб (запах этого свежего, румяного ржаного каравая с подгоревшей коркой и доныне помнился Елене Ивановне), и в пламени печи была теплота внезапно наступившего покоя, который, как казалось Елене Ивановне, был им сужден надолго.
Жизнь окружавших ее людей была с самых первых дней полна риска, поисков, безумной отваги, споров, сложных расчетов, непрерывного движения. Но все то настоящее и большое, что случалось с ее близкими, становилось дорогим и ей, хоть жило в ее душе каким-то особенным, незабываемым светом, — о том, что происходило с ними, она узнавала только тогда, когда тяжелее было уже позади. Но кто мог понять ее мученья в дни разлуки? Быков и Тентенников где-нибудь в дальнем полете… С каким волнением ловила она газетные извещения о перелете, как волновалась, когда на несколько дней вдруг исчезали сводки в газетах… И не догадывались они, пожалуй, обо всем, что переживала она в отгремевшие годы… Нет, она никогда не считала себя героиней, она просто жила так, как складывалась жизнь, работала в технической библиотеке при заводе, составляла списки рекомендуемой литературы для стахановцев и инженеров — и довольна была своим скромным трудом… А уж если бывали в их жизни изменения, то они зависели от воли и решения мужа… Так случилось и теперь, с поездкой в Ленинград. Но после вечера в родной, старой, милой, несколько запущенной квартире, она была рада перемене обстановки, и ей стало казаться, будто именно здесь и должна была завершиться их жизнь. Может быть, нужно окончательно переехать сюда, поселиться в отцовской квартире и — благо у нее нет детей, а приемный сын уже стал взрослым, женатым человеком — помочь старику-отцу, скрасить его одинокую старость…
Часу во втором, наконец, закончили затянувшуюся беседу, и все разошлись по своим комнатам, а Быков и Елена Ивановна долго еще молча сидели в столовой, и, изредка отрываясь от своего вязания, Елена Ивановна видела спокойное, словно помолодевшее лицо мужа, так любившего перемену обстановки, странствия, полеты, простор бесконечных дорог. Что касается Елены Ивановны, она была решительно домоседкой. И сейчас она уже обдумывала, как надо переставить мебель в столовой, и какой новый абажур нужно повесить, и как надо перелицевать занавески, выцветшие за много лет на северном солнце.
* * *
С Варшавского вокзала уезжали веселой и шумной компанией. Тентенников неожиданно расчувствовался и, отозвав Елену Ивановну, вдруг спросил, застенчиво улыбаясь:
— Помнишь, Лена, ты мне стихи читала о поздней любви?
— Стихи? — удивилась Елена Ивановна; за многие годы впервые услышала она, как Тентенников произносит это слово.
— Не помню, как звали поэта. А стихи ладные были.
— Если бы ты сказал, чьи стихи, мне легче было бы вспомнить…
— А ты вспомни…
— Да как же я вспомню, чудак человек?..
— Ты просто на память все стихи, которые знаешь, прочти, а я тебе сразу и скажу, какое стихотворение мне нужно вспомнить.
— До отхода поезда не успеть. Ведь я стихи смолоду любила и помню их очень много…
— А ты попробуй… Прямо так и начинай читать, все куплеты подряд с самого начала…
— Ты хоть словом намекни, о чем в тех стихах говорился. Тогда и вспоминать будет легче…
Растерянный и даже несколько испуганный вид Тентенникова заинтересовал Быкова, привыкшего к причудам и своенравным затеям старого друга.
— Не помешаю? — спросил он, подходя к Тентенникову.
— Конечно, не помешаешь. Только помоги вспомнить…
Словно наитие какое-то помогло Быкову, и он сразу сказал:
— Он хочет, должно быть, чтобы ты, Лена, прочла ему стихи о том, как любят люди на склоне лет, — я точно не помню, но там слова есть про нежность и суеверие. Ты в последние годы часто их читала.
Елена Ивановна прочла, неторопливо и тихо, строки стихотворения о том, как «на склоне наших дней нежней мы любим и суеверней», и лицо Тентенникова расплылось в улыбке, и он блаженно повторил за Еленой Ивановной негаданно полюбившиеся ему стихи.
— Слова, главное, какие легкие… Каждое, как воробушек…
— Неужели ты влюбился? — спросил Быков.
Но Тентенников честно признался, что ни в кого он не влюбился, а просто куплетики ему очень понравились и он безо всякой любви захотел их вспомнить. На том и порешили; да и пора уже было прощаться.
Когда Елена Ивановна увидела, как тронулся поезд, сердце ее дрогнуло, но веселое лицо Быкова, высунувшееся из окна вагона, и руки Тентенникова, издалека протянутые к ней, и лукавая усмешка приемного сына успокоили ее. Женя бежала за поездом до конца платформы и, запыхавшись, вернулась к Елене Ивановне.
День был такой светлый и солнечный, что не хотелось сразу возвращаться домой.
— В Летний сад сходить бы теперь, — сказала Женя. — Там так хорошо сейчас!.. Пойдем пешком…
«Странно, какие у нее глаза, — подумала Елена Ивановна, — ведь вот только что плакала, а слез уже не видно, и снова кажется, что смеются ее глаза, лучатся радостным светом…»
На улице было много гуляющих, и сутолока воскресного дня, раздражавшая обеих женщин, невольно отвлекла их от печальных мыслей. Из магазинов выходили люди с пакетами и свертками, и Елена Ивановна сразу вспомнила, что ей нужно кое-что купить из мелочей по хозяйству. Они заходили в магазины, побывали в «Пассаже» и Гостином дворе, и вскоре у каждой было по нескольку свертков.
— Теперь нам не попасть в Летний сад, — вздохнула Женя. — Покупок много…
— И главное — не вспомнишь даже, что купили, — согласилась Елена Ивановна. — Так вот всегда: как будто ничего и не нужно дома, а зайдешь в магазин — и возвращаешься с покупками.
На перекрестке, ожидая, когда загорится зеленый сигнал семафора и можно будет перейти на другую сторону проспекта, Женя вдруг покраснела и тихо проговорила:
— А главного я вам еще не сказала…
— Главного?
— Пожалуй, главного… — и, чуть приподнявшись на цыпочках, Женя на ухо шепнула несколько слов, и обрадовавших и опечаливших Елену Ивановну.
И хотя только что приняли решение ничего больше не покупать, — снова направились они в магазины и опять из каждого выходили с объемистыми свертками и пакетами. Чего только не было там! И белье для будущего новорожденного, и особые какие-то свистульки, которые понравились Елене Ивановне, и какао, и сгущенное молоко.
— Потом пригодится, когда нужно будет ребенка подкармливать, — упрямо повторяла Елена Ивановна.
Елена Ивановна мало знала Женю до нынешнего приезда в Ленинград, а теперь ей начинало казаться, будто эта тоненькая кареглазая женщина, сделавшая такое неожиданное признание, стала самым близким ей человеком на свете. Привыкшая всегда заботиться о ком-нибудь, она была счастлива, что теперь у нее есть забота: Женя и будущий Женин ребенок…
Когда вернулись домой и сели обедать, Елена Ивановна невольно улыбнулась: родится ребенок — сразу станет меньше капризничать и привередничать отец. Все внимание будет отдано ребенку, и отец будет немного ревновать к нему свою дочь…
— А я уже волновался: не случилось ли что дорогой, — сказал старик, прихлебывая чай из любимой китайской чашки.
— Покупок было много. Еле дошли.
Сыздавна запомнила Елена Ивановна семейные обеды в победоносцевском доме. Обычно, если не было гостей, отец садился за стол с книгой и во время обеда ни разу, бывало, не посмотрит на еду: просто диву давались дети, как умудрялся он не пронести мимо рта ложку. Но когда в доме бывали гости, отец много разговаривал, долго и утомительно спорил и откладывал в сторону книги. Сегодня дочь уже не была гостьей, и Иван Петрович разложил на столе несколько номеров свежих научных журналов.
После обеда женщины сели у окна на кухне и снова начали разговоры о том, что следует переставить и переменить в квартире, когда родится ребенок, и какую нужно искать няньку, и где будут для него покупать молоко. Во втором часу ночи Елена Ивановна легла спать. В кровати она долго читала, а заснув, позабыла погасить лампу. Печальные сны снились ей в ту ночь. Мелькнуло крылатою тенью милое лицо погибшего брата, крылья самолетов реяли над рекой, белые паруса скользили по взморью, а когда они стали приближаться, Елена Ивановна ясно увидела, что паруса — зеленые, и девушка с длинными косами плакала, и кто-то за длинные, распущенные косы волок ее на каменистый, обрывистый берег. Елена Ивановна проснулась в холодном поту. Яркий сноп света ударил в глаза. Она не могла больше заснуть, надела халат, решила пойти к Жене, рассказать ей о своем сне. Шлепая туфлями по полу, вышла в коридор. Идти в Женину комнату нужно было через столовую. Елена Ивановна протянула было руку, чтобы повернуть выключатель, и остановилась в изумлении. В столовой было светло. Отец стоял у окна возле радиоприемника. Хриплые слова незнакомой песни на чужом языке наполняли комнату.
