Быков забеспокоился и, подсаживаясь поближе к Елене Ивановне, сказал с опаской:
— Вот и решили мы, Леночка, стариной тряхнуть, снова в дорогу, и там — за дело. А ты тем временем поживешь у отца на Подьяческой… Тем более, что…
Лена удивленно поглядела на мужа, — в его застенчивости было что-то неожиданное, трогательное…
— …что тебе Женя хочет что-то рассказать — и непременно в Ленинграде.
Елена Ивановна не стала переспрашивать и накрыла плечи пуховым платком, словно ей стало холодно.
— Поступайте как нужно, — ответила она. — Конечно, и я с вами поеду… Что мне одной, без вас, делать? На службе мне отпуск все равно уже дали…
— Стало быть, так и записывайте, — торжественно провозгласил Тентенников: — восемнадцатого апреля тысяча девятьсот сорок первого года с «Красной стрелой» отбываем из Москвы. Кстати, и билеты уже в кармане.
В ту же ночь Елена Ивановна начала дорожные сборы.
* * *
Свияженинов усадил Тентенникова в автомобиль, а сам пошел домой пешком. Он любил ночную Москву, ее Садовое кольцо, ставшее теперь таким просторным, любил новые дома с их высокими окнами. Особенно любил те часы, когда на улице мало прохожих и легко думать, вышагивая от площади по широким тротуарам, — он даже сказал однажды, что мысль становится шире там, где ничто не ограничивает взгляда…
В последние месяцы он жил ощущением предстоящих перемен. Сообщения о воздушной войне на Западе заставляли думать о возможных испытаниях и для советской авиации… В войне моторов, бушевавшей на Западе, испытывалась техника. Скорость и вооружение самолета, дальность беспосадочного полета, потолок машин, высоты, на которых происходят боевые схватки, аэронавигация, приспособление человеческого организма к высоким требованиям, предъявляемым новой техникой, взаимодействие авиации с другими родами войск, противовоздушная оборона — все эти вопросы, с особенной силой занимавшие конструкторскую мысль в последнее десятилетие, теперь заново решались над полями европейской войны.
Каждая машина, создаваемая Свияжениновым, была для него не только производственной новинкой, которую приятно и радостно решать, как трудную техническую задачу, — она становилась для него выполнением патриотического долга. Он всегда чувствовал свою ответственность перед летчиками. Ему посчастливилось однажды присутствовать при осмотре Сталиным модели самолета, сконструированной знаменитым советским ученым, и навсегда запомнил Свияженинов, с какой заботой говорил Сталин о необходимости обеспечить экипажу возможность покинуть машину в случае аварии в воздухе. С тех пор, разрабатывая любую новую машину, Свияженинов особенно много думал о человеке, который поведет ее в бой.
Может быть, поэтому он больше дружил с летчиками, чем с конструкторами, и своим техникам Быкову и Тентенникову особенно доверял, — ведь у каждого из них был большой летный опыт.
В боковом кармане пиджака Свияженинов всегда носил маленькую записную книжку. Она была испещрена цифровыми данными о мировых авиационных рекордах, летными показателями новейших иностранных машин.
В середине тридцатых годов самолеты зарубежной военной авиации резко увеличили скорость полета, маневренность, мощность огня. И Свияженинов ясно понимал, что Родина требует от него, как и от других конструкторов, создания самолета, способного летать дальше всех, лучше всех, выше всех иностранных машин.
Прогулка по Москве освежила его; как-то хорошо думалось в ту ночь; он вернулся домой уже утром.
Спать не хотелось. На столе лежали свежие номера газет, письма, утренняя почта, — писали ему со всех концов. Свияженинов развернул номер «Правды». С широких ее полос, казалось, доносилось в пятый этаж большого московского дома суровое дыхание рабочего дня Родины. Макеевские доменщики добились новых успехов в социалистическом соревновании. Самолет Черевичного продолжал свои замечательные полеты в высоких широтах Арктики и готовился к новой посадке на лед Северного Ледовитого океана. Фонтан чистой нефти ударил в новом нефтеносном районе под Грозным. Газета сообщала о большом успехе четвертого спектакля декады таджикского искусства — балета «Ду гуль». Много сообщений было напечатано об отчетно-выборных собраниях парторганизаций. Найдены новые документы о революционной деятельности Фрунзе, строятся колхозные электростанции на Украине, открываются звуковые киноустановки в Бессарабии… И рядом с сообщениями о трудовом подвиге великой страны — военные сводки с Запада… В ночь на семнадцатое апреля гитлеровцы подвергли разрушительной бомбардировке Лондон… Германские рейдеры топят корабли в северной части Атлантики, в водах Индийского океана.
Свияженинов знал, что сейчас, продолжая выполнение пятилетнего плана, напряженно трудится родная страна, стремясь как можно лучше использовать мир, обеспеченный пактом о ненападении… Он с болью думал о неизбежном дне, когда этот мир кончится, — пламя войны с каждым днем приближалось к советским границам, — буря бушевала то на севере Атлантики, то в восточной части Средиземного моря, то, перемахнув через материк, гремела в Ираке, и все меньше становился счет километров, отделяющих поля боев от наших пограничных застав.
Как авиационный конструктор Свияженинов особенно хорошо понимал это. Ведь теперь в небе проверяются истинные качества боевых самолетов, накапливается бесценный опыт, — и даже в том случае, если бы Гитлер вдруг решился вероломно нарушить пакт, каждый день отсрочки давал возможность готовить силы отпора…
Он так и не заснул тогда, — неожиданно возникли перед глазами очертания новой высотной машины. Он непрерывно курил, быстрыми, тонкими штрихами разноцветных карандашей исчерчивая один большой лист за другим.
Только в полдень он задремал, положив голову на заваленный бумагами и чертежами письменный стол.
…И вот уже родной дом на Большой Подьяческой, квартира, в которой прошли детство Елены Ивановны, и ее юность, и юность ее покойных братьев. Отец встретил радостно Лену, ее мужа, Тентенникова и нового знакомого — Свияженинова.
— И давно бы пора, — сказал старик, разглаживая седую пушистую бороду. — А то уже пять лет вас не видел, да и Женя частенько сетовала, что не едете в гости.
Не снимая пальто и шляпки, Елена Ивановна обошла всю квартиру, — здесь за тридцать лет мало что изменилось, и каждый пустяк напоминал о прожитой жизни. Только в кабинете отца стало еще душней и темней из-за новых полок с книгами, да в дальних комнатах, где жила теперь Женя, появилась новая мебель. Остальное не изменилось: даже телефон оставался здесь старой системы, и эта большая темная милая квартира казалась Лене каким-то уголком десятых годов, чудом уцелевшим после стольких перемен и потрясений.
— Мне, знаешь, сколько исполнилось? — спросил отец. — Конечно, не догадаешься сразу: восемьдесят один год… Родился в тысяча восемьсот шестидесятом, университет кончил в тысяча восемьсот восемьдесят пятом. Понимаешь, какой я старик! А ты о себе говоришь: годы…
Он был еще бодр для своего возраста. И теперь, как и в давние годы, был упрямцем: на все — свой собственный взгляд, возражений не терпел, не соглашавшихся с ним называл спорщиками… Много времени отдавал любимому труду, — Иван Петрович писал историю русской медицины и говорил, что ему нужно еще два года, чтобы довести до конца эту большую работу. Он дружил в молодые годы с одним известным историком и с упоением рассказывал о своем покойном друге.
— Не скоро, не скоро еще завершу свой труд, — повторял Победоносцев. — А ведь обдумываю и вынашиваю его без малого тридцать лет. Рукописей сколько у меня собрано — и редчайших. Старинные источники изучил, даже филологией на старости лет занялся. Все нужно, чтобы найти дельные материалы. И Параклитики пришлось перечитать, и Прологи, и Толковую Палею, и многое другое… Всюду ищу, и, представь, всюду что-нибудь дельное отыскиваю. Вот недавно приехал человек из Новгорода, рассказывал о новых раскопках и умилил меня. Оказывается, в Новгородском кремле древние деревянные тротуары обнаружили. Их в те времена строили, когда нынешние европейские столицы еще деревнями были… И водопровод там в эту пору был и многое другое… Вообще, только теперь стал я понимать, как высока была древняя русская культура. Потому-то и обидно умирать: жизненного предначертания своего до конца не выполнил. О том же, мне помнится, один старый знакомый говорил. «Часто, — замечал он, — сомневаешься, удастся ли довести до конца дело, которому посвятил жизнь. И главное, то плохо, что раньше смелей был, больше обобщал, решительней был в приговорах…» Ну, здесь-то мы с ним расходимся: я и раньше был резок и сейчас рублю сплеча, хоть и не пристало это моим сединам…
