— Пишите, — сказал Багратион, не поворачиваясь. — Ставка. Генерал-квартирмейстеру генерал-майору Романовскому. Копия генералу Крымову.
— Из Старой Руссы поступают депеши, возбуждающие железные дороги к противодействию генералу Корнилову. Необходимо направить туда кавалерийскую часть для прекращения пропаганды. Число — сегодняшнее… Часы… поставьте 14 часов.
«Пусть думают, — пронеслось в его голове, — что еще за два часа до их приказа тут уже возникла ситуация, при которой он не мог быть выполнен».
Всю жизнь во всем он стремился быть первым. Но сообщить о том, что его дивизия первой вышла из повиновения, он не мог.
Мухтар и Калой весь день провели в седлах. Они двигались от эшелона к эшелону, участвовали в митингах, сообщали о том, что ингуши вернулись в вагоны. Офицеры встречали их недружелюбно. Но мешать не решались.
С вечера выборные представители ближайших полков сошлись ночевать к ингушам. Около вагонов жгли костры из старых шпал, пели солдатские песни, плясали под зурну и барабан.
И лишь члены солдатских комитетов полков вместе с Мухтаром обсуждали создавшееся положение. Ясно было одно: только сплоченность солдат всей дивизии могла помочь им выполнить принятое решение и, может быть, даже вернуться не на фронт, а домой.
Уже поздно ночью, когда, выставив дежурных, всадники погрузились в короткий сон, у первого эшелона появилась женщина, разыскивавшая Калоя. Дежурные проводили ее к вагону и разбудили Калоя. Он вышел.
— Здравствуйте! — обратилась к нему женщина. — Вы, наверное, забыли меня? Я жена Байсагурова.
— Здрасте, здрасте! — обрадовался ей Калой. — Забыли? Нет! Нельзя! Очень помню тебя! Где был? Сапсем парпал! Ми все скучаю.
Вика была тронута такой встречей.
— Меня наконец перевели в вашу дивизию, — начала она, — а сегодня всех облетела весть, что вы отказались идти против Петрограда и возвращаетесь домой… Я так рада! Это такое счастье, что вы не побоялись ослушаться. И так сколько крови! И я решила просить вас взять меня к себе. Вы теперь единственные близкие мне люди… — Она старалась подобрать подходящие слова, чтоб Калой лучше понял ее. — Я стала бояться… На войне ничего… А здесь мужчины не совсем хорошие… В особенности офицеры.
И Калой понял.
— Ничаво больше не боится! — воскликнул он. — И ты не боится и мы не боится! Муха, знаешь? Даже мухамужчин наша луди не пускаем на тебя садиться! Хорошо пришел! Домой пришел. Теперь спайт надо.
Он поднялся в вагон, разбудил с нижних нар всадников, объяснил им, что в полк пришла жить вдова Байсагурова, и те приготовили ей постель, занавесили нары бурками и позвали спать.
Ей было очень неловко, что Калой побеспокоил столько народа. Но он строго сказал:
— Это не старухи. Это все молодой. Они своим друзьям ляжет. А ты здесь ляжет. Это твой дом. Спи.
Всадники растолкали на других нарах товарищей и, потеснив их, улеглись. Калой завернулся в бурку и заснул прямо на траве у полотна дороги.
А Вика, всегда боявшаяся домогательств мужчин, попав в вагон с четырьмя десятками парней, забралась за бурки, сняла с себя верхнее платье, кинулась на грубое ложе из кошмы и соломы и, вытянувшись, за многие дни и ночи впервые забылась глубоким сном.
В эту тихую летнюю ночь по всем направлениям телеграфных проводов во все станции на пути к столице бежала для одних тревожная, для других радостная весть: «В „дикой дивизии“ волнения. Туземцы отказываются идти на Петроград!»
Командование Третьего корпуса было ошеломлено этим сообщением. Такой пример не мог воодушевить казачьи части. В них самих под влиянием пропагандистов из Питера началось брожение.
Утром князю Багратиону доложили: полки вперед не продвинулись. Митингуют. Выбирают солдатские комитеты.
Пришли первые отрывочные сведения из Луги, Нарвы, Гатчины, Ямбурга. В них не было ничего утешительного. Встречая сопротивление работников железных дорог, войск, верных Керенскому, революционных организаций городов, корниловские полки увязали в пути, отказывались от участия в мятеже.
И тем не менее эти данные облегчили душу Багратиона. Значит, не он один попал в положение «генерала без армии».
Однако с тех пор, как он приказал полкам ждать его распоряжений и сам получил приказ двигаться вперед, время шло, а он ничего не предпринимал.
В голову настойчиво лезла картина из давно прошедшей юности…
Такое же лето. Он с товарищем по корпусу, сыном помещика, на охоте. В зарослях кустарника они набрели на яму. В ней волк. В глазах его ненависть, ярость и жалкая безнадежность. Выстрел — и, оскалившись, зверь падает. Все кончено… Но глаза волка Багратион запомнил навсегда…
Почему именно сейчас это воспоминание мучило его? Потому ли, что в зеркале на мгновение ему почудились те же глаза?.. Или он вспомнил выстрел… тот выстрел, после которого волк перестал оскаливать зубы?.. Выстрел — и конец…
Его терзало тяжелое раздумье. Как сквозь сон донесся от дверей голос адъютанта:
— Из Петрограда прибыл кавказец. Просит аудиенции.
— Пусть войдет, — машинально ответил князь.
Несмотря на летнее время, вошедший был в шелковистой грузинской бурке до пят и в белой чалме из башлыка. Это был холеный мужчина с аккуратно подстриженной бородкой и красивыми глазами.
— Князь Дадиани, — отрекомендовался он. И после того, как Багратион поздоровался с ним и предложил сесть, заговорил.
— С вашего позволения я сразу приступлю к цели моего визита, — сказал он. — Нелегко было добраться до вас. Но у меня столь ответственное поручение, что я не мог не выполнить его. — Он достал из нагрудного кармана бешмета письмо и подал его князю.
Это было письмо дочери и жены князя. Они умоляли не начинать борьбу против правительства, потому что нынче все на стороне Керенского и он просто погубит себя и семью, если вовремя не остановится.
— Вы знаете содержание этого письма? Как вы его получили?
— Нет, князь. Я не знаю, что в нем написано, — ответил гость, — но я представляю себе, что там должно быть. Мы все, я имею в виду грузин, проживающих в столице, очень беспокоимся за вас, за судьбу многих наших родственников, которые служат с вами. Это письмо от вашей семьи мне достал студент Жгенти, чтобы вы не заподозрили во мне провокатора. Откровенно говоря, я побаивался ехать. «Как бы он меня не расстрелял!» — говорил я друзьям.
Гость подробно рассказал генералу, что делается в Петрограде, как там готовятся к обороне, передал пачку свежих газет, листовок, воззваний разных партий. Все они призывали народ к решительному отпору корниловщине.
Но главная новость была в том, что Корнилов отстранен от должности. Отдан приказ о его аресте. А Верховное главнокомандование с сегодняшнего дня принял на себя Керенский. Начальником штаба при нем генерал Алексеев.
Багратион встал.
— Не может быть! — вырвалось у него. И нельзя было понять — рад он или огорчен этим.
А генерал вдруг увидел для себя внезапно открывшуюся лазейку, по которой можно было попытаться уйти от ответственности за участие в мятеже. Надо было получше разыграть роль человека чисто военного, который, двигаясь на Петроград, выполнял приказ главковерха и только. А теперь точно так же готов подчиняться новому начальству, поставленному новым правительством России.
Вот почему, когда адъютант доложил, что прибыла группа всадников, именующих себя временным солдатским комитетом, и просит принять их, он совершенно спокойно велел впустить.
В вагон вошли человек десять. Остальные поместились в тамбуре, и их тревожные и хмурые лица выжидающе смотрели оттуда на начальника дивизии.
Багратион продолжал стоять.
— Что случилось? Готов вас слушать, — обычным тоном спросил он. — Прошу…
И один из всадников заговорил:
— Господин генерал, временный солдатский комитет Туземной дивизии явился сюда в полном составе. Мы настаиваем на том, чтобы был отдан приказ о приостановке движения частей к столице.
Мы узнали, что нас хотят заставить драться с гарнизоном города, войсками Временного правительства, чтобы свергнуть это правительство и захватить власть, хотят, чтобы мы выступили против революции. Солдаты на это не пойдут.
Сегодня, а если не успеем, то завтра мы соберем совещание представителей всех полков. И там решим окончательно. А пока вот таково наше постановление. — Он положил на стол протокол комитета.
Багратион бегло просмотрел его и оглядел присутствующих. В вагоне стояла такая же напряженная тишина, как тогда, когда матросы-пулеметчики не ответили ему на приветствие.
Он ненавидел их. Но сила и время были пока не на его стороне, и он даже с оттенком юмора обратился к солдатам:
— Скажите, а других претензий или пожеланий нет?
Несколько голосов ответили «нет!»
