Государь с серьёзною миной внимал иноземному брату, пространно повествовавшему об успехах магии, и я едва не расхохотался, припомнив виденную мною в другой зале тайную сходку. Я и раньше заключил из слов господина Хольберга, что просвещение не равно изливает благодетельный свет на братьев, но теперь воочию убедился, что государь играет роль лишь дурацкого колпака.
Но вот важный ритор умолк, масоны поблагодарили его хлопками, и вслед за тем возникла ромода,[96] как на Пустом рынке в пятницу, – все стали растекаться по зале, толкаясь и гомоня.
Тут управляющий мастер застучал молотком:
– Почтенные братья, пожалуйте на светлую трапезу во имя Зодчего Вселенной и успехов построения повсюду храмов милосердия!
Оживившись, все устремились в раскрывшиеся двери – в великолепно убранную, уставленную яствами залу длинным столом посередине. Каждый из масонов знал место, отведённое ему по чину его, ибо часть стульев была золотой, часть голубой, а прочие белые.
Примостившись с краю, я пил и ел, слушая величавые говорения во здравие Ордена и человеколюбивых братьев на земле, во здравие мудрых государей, пасущих радетельно масонское стадо, а когда гости знатно захмелели, появились сомнительного вида господа со скрипицами и, став полукругом, исполнили музыку возвышенную и трогательную. Сосед мой, уписывавший за обе щёки жареную индейку, при волнительных звуках застыл недоумённо и заплакал, беспрестанно повторяя: «Боже мой, Боже мой, в каковом достойном собрании обретаюсь я ныне!..»
И вот повсюду замахали руками, требуя тишины, и когда оная уставилась, возвестили «нимфический марш-парад». Музыканты грянули нечто весёлое, и по зале протанцевало целое стадо юных женщин. Нагота их была едва прикрыта – прозрачные туники развевались, разнося по зале благоуханные мускусные запахи.
Масоны зашумели шмелями, заговорили наперебой, и за столом вновь зазвенели бокалы. Но тут управляющий мастер возгласил:
– Прежде чем заключить наше собрание египетским увеселением усталого сердца с нимфами отрады, представившими нам свои цветы и пригласившими в сады Семирамиды, я обращаюсь с просьбою подписаться в священной книге, хранимой с благодарностью для вечного обозрения потомков, о пожертвованиях на новый призорный дом! Он будет воздвигнут от масонов для несчастных сочеловеков в славной российской столице!
Служители проворно внесли конторку, стульце, книгу с золотой застёжкою, а также чернильный прибор с коробом очинённых перьев и большие часы на подставке.
Масоны, однако, оставались на своих местах как приклеенные, и раскошеливаться не торопились, хотя и нудились промедлением, желая поскорее увидеть себя в мускусных садах.
И паки воззвал управляющий:
– Особливую надежду капитул возлагает на почтенных братьев, помощию мудрости и неустанных трудов приумноживших свои имущества в рачительных помыслах о великой миссии каменщиков! Опричь призорного дома, о котором мы решили сами, наши англицкие братья просят пожертвовать миллион рублей на поддержание жизни диких племён в Америке и на обращение их в лоно веры в единого Господа! От голода и болезней оные дикари выбрасывают своих детей в пасти злых крокодилов, и крокодилы пожирают живую человеческую плоть, что не может быть угодно Архитектору Вселенной и нашей совести! Дело всемирного братства претерпит убыток, коли мы не откликнемся на страстные зовы!..
«Вот зачем понадобились дурацкие колпаки! – усмехнулся я про себя. – Однако назначение миллиона совсем-совсем иное!..»
Управляющий мастер вписал в книгу свой взнос в тысячу червонцев. Об том громогласно объявил глашатай.
– Сей молодец всегда зачинает богоугодную дойку, но платит ли сам наличными, в том весьма усумняюсь, – произнёс сидевший возле меня низкорослый пузатый человек. – Без кошелька ныне хуже, чем без головы. Нимфа выскользнет из рук, коли не подашь ей прежде десяти рублей.
– А нельзя ли подать меньше? Я тут впервые и, признаться, не ведаю всех обычаев.
– Никак нельзя, – отвечал масон, – две трети из полученного каждая красавица обязана уплатить сему дому. Посуди же, стала бы она являть благородные прелести за столь малый гонорар?
Среди масонов я приметил и господина Хольберга, подивившись тому, как незаметно присоединилась к братьям совещавшаяся в уединении компания.
К книге пожертвований подошёл барон Корф, легко узнанный мной по фигуре и движениям. Он подписался на пятьсот рублей.
За конторку сел государь.
– Пожертвовано десять тысяч рублей! – объявил глашатай.
– Давай и ты, коли друг мне, – подтолкнул государь хмельного князя Мещерского.
– Наличных нет, – ответствовал князь с досадою. – Но я жалую на спасение диких людей от крокодилов свой старый дом с постройками на Васильевском острову… и сим объявляю о его продаже!
– Жертва охотно принимается капитулом и останется незабвенною! – с поклоном сказал управляющий мастер. – Пишите же: жалую дом со всем строением!
– Очки, – как бы спохватился в растерянности князь, – очки забыты! Пусть уж потрудится вписать глашатай! Я подпишу. Имя моё Олоферн…
Уж я-то преотменно ведал, что Олоферн читал лишь по складам, а при письме выводил каждую буквицу с такою мукою, что первое же слово потом увлажняло его чело.
Нудные призывы к пожертвованиям продолжались. Часы били каждые пять минут. Но лишь подписавшихся впускали в соседнюю залу, куда сокрылись «нимфы».
Прошёл ещё почти час, прежде чем глашатай объявил об отложении подписки до «очередных работ». Толпа масонов, не подписавшихся на взносы и тем пристыженная, ринулась в обетованные «сады Семирамиды». Я последовал за ними, предчувствуя, что вот теперь непременно случится со мною беда.
В темноватой зале по одну сторону сидели и стояли «нимфы», по другую – братья. Братья по очереди вытаскивали из шестигранника бронзовые звёзды с номерами. Служитель выкликал доставшийся номер, и масон удалялся в особные покои с женщиной, имевшей на себе тот же номер. Спорить и торговаться, а также меняться номерами, как я понял, не полагалось.
Братья торопливо вытягивали свои номера. Настал и мой черёд. Я вытащил бронзовую звезду с номером «17». Со стульца снялась довольно миловидная барышня и, взяв меня за руку, повела по глухому коридору. Мы остановились напротив двери с номером «17». «Нимфа» открыла её ключом и ввела меня в роскошную спальню. Единственное окно было растворено, со двора доносился плеск фонтана.
– Как тебя зовут? – спросил я женщину, с ласкою во взоре глядевшую на меня. Западнёю показалось сие пристанище разврата.
– Диодорою, – отвечала избранница сладчайшим голосом. – Как и у тебя, у меня здесь вымышленное имя.
– Вот что, Диодора, – сказал я – Ты прекрасна, как луна, и стройна, как пальма, и, конечно, великолепно обучена обхождению с мужчиною любого возраста и любых наклонностей!
– Так. И каждый, кто вкусит любви из объятии искусной женщины, уже не пожелает ласки от прочих. Но я буду искреннею с тобою, я не терплю неискренности!
– Великолепно, – отвечал я. – Я тоже прямой человек. Проводи же меня поскорее к выходу, а гонорар я охотно заплачу тебе вдвойне, если ты скажешь, как тебя найти.
– Твоё желание – закон для меня. – Диодора опустила очи, так что тени от ресниц легли на глаза её и всё лицо сделалось необыкновенно прекрасным. – Денег же вовсе не надобно, потому что ты первый из властелинов моих, коий добровольно отказался от притязаний. Среди людей мало благородных. Все ищут насытить похоть, но насыщаема одна лишь любовь.
«Сладко поёт сирена. Уж не для того ли, чтобы задержать меня?»
– Скажи, госпожа моя, на прощанье, довольна ли ты судьбою?
Глаза женщины наполнились слезами, тогда как лицо улыбалось и голос оставался ласковым и весёлым.
– Разумеется, господин мой! Кто может роптать против неизбежной судьбы?..
Особной лестницею Диодора свела меня во двор, и тут мы расстались, словно понимая один другого.
Беспокойства мои не рассеивались. Приметив у всех ворот умножившуюся стражу, я решил спрятаться в первой попавшейся карете, буде не разыщу таковую господина Хольберга.
Поскольку кучера и лакеи, не скоро дожидаясь своих господ, угощались чаем в буфете на первом этаже, кареты и берлины[97] во дворе оставались совершенно без присмотра. Походив возле них, похожих в зыбком свете ночи одна на другую, я забрался в четырёхместную карету, сел в самый дальний угол и поневоле предался грустным размышлениям о способах уловления российских подданных в масонские ложи. «Воистину, – думал я, – не провидение, но сами невежественные люди готовят себе общую погибель, покоряясь ничтожным выгодам своей жалкой жизни!..»
Вскоре по двору забегали слуги, поднялась немалая суматоха, раздавались крики, будто кого-то искали, но я впал в таковую сильную дрёму, что не мог одолеть сна, сколько ни напрягался. Не исключено, что мне подсыпали сонного порошка, но где и когда сие случилось, не упомню.
