В Новгороде ни Леонтий, ни Сидор с Фёдором давно уже не были. Бона как разросся, и будто никакого мора не было. Город оглушил, колготный, населённый, не то что тихий Псков. И понастроено сколь палат и теремов. Окна большие, на косяках, стеклом цветным переливают. Дома боярские из камня, не бревенчатые…
На гостевом дворе псковичи не задержались. Умылись с дороги и пешком отправились на архиепископово подворье, где, по известию, проживал великий князь.
Дорогой гадали: чем встретит их Василий?
Следом за боярами верный посадников холоп нёс кожаную суму с серебром. Кланялся Псков государю и великому князю Московскому полуторастами рублями.
К владычным палатам пока добрались, не одного иноземца повидали. На высокое крыльцо ступали боязно. Ну как Василий велит заковать их в цепи? Репня, поди, успел оговорить.
- Едва в хоромы сунулись, навстречу дворецкий великого князя, на них грудью движется, выталкивает:
- Куда не званы впёрлись!
Боярин Сидор знал дворецкого. И хоть и обида взяла псковича, а унизился:
- Позволь, боярин Роман Ляксандрыч, повидать великого князя.
- Не седни, не седни. Велено государем завтра явиться…
* * *От этакого приёма робость одолела псковичей. В Грановитую палату на другой день как на казнь вошли. У посадника Леонтия в руках серебряное блюдо с деньгами ходуном ходит.
Тишина в палате. Бояре московские и новгородские за государевым креслом сбились, смотрят на псковичей. А те подошли к Василию, головы склонили. Леонтий блюдо протянул, проговорил чуть слышно:
- Прими, великий князь, дар от бояр псковских. Василий подал знак, и дворецкий унёс подарок. Леонтий снова заговорил, теперь уже посмелее:
- Не сочти за дерзость, великий князь, со слезами приехали мы к тебе.
Холодные глаза Василия смотрят на псковичей, резкий голос вознёсся к гранёным сводам палаты:
- Не великий князь я вам, холопы, а государь! И государем кликать меня надлежит, како московские и иные князья да бояре и служилый люд зовут меня.
Ойкнул боярин Сидор. А Фёдор зашептал:
- Чур, чур…
- Истину глаголишь, государь великий князь, - залепетал посадник Леонтий.
- Тьфу! - плюнул с досады Василий. - Дурень ты, посадник, и посольство твоё никудышное. Слово-то вымолвить не умеешь. Я отчину свою держу и обороняю, как отец наш и деды делали. Коли же будет на моего наместника князя Оболенского много жалоб, тогда и винить его стану. Ныне пошлю с вами во Псков окольничего князя Петра Васильевича Великого да дьяка Далматова, пущай они вас с наместником порознь выслушают да рассудят. Буде можно, помирят. Боле не хочу зрить вас, подите с очей моих…
- Я, Михайло, псковичей поучу, како учил новгородцев отец мой, - говорил великий князь Плещееву. - Время подоспело лишить вольностей и с вечем покончить.
Василий сидел на лавке, вытянув босые ноги. Михайло сутулясь стоял у дверного косяка, согласно кивал головой. Скрестив на груди бледные руки, Василий продолжал:
- Затрезвонит колокол, они и мнят: «Мы-де город вольный и кой нам Москва за указ! Нам негоже к великокняжескому наместнику с поклоном хаживать».
У Плещеева лицо серьёзное. Поди ты, и не подумаешь, что скоморошничать любит.
- Псков, государь, город особливый, ты верно мыслишь. Закоптила в подставце свеча. Василий послюнил пальцы, снял нагар, пламя разгорелось.
- Хорошо сказываешь, Михайло. А что, поди, боярство псковское способно на измену?
Великий князь разговор вёл неспроста. Брали сомнения, примут ли в Пскове окольничего и дьяка?
- Боярство псковское неугомонное, государь.
- Знаю, - отмахнулся Василий. - Ин да куда как неугомонно было у господина Великого Новгорода, ан узду накинули. И на псковичей наложим руку. Не о том речь моя. Я спрашиваю: под Литву не потянут ли?
Плещеев плечами пожал:
- От Пскова до Литвы, государь, рукой подать, и боярство псковское, коль не углядишь, ненароком может и под рукой короля Польского и великого князя Литовского очутиться. Переметнутся, ежели не все, то некоторые…
- Ты, Михайло, по городу бродишь нередко и средь бояр новгородских, чать, не чужой. Не слыхивал ли от них недовольства какого, не ропщут ли?
- Таятся, государь.
- Ой ли? Уж не хитришь ли, Михайло, не покрываешь новгородцев? - прищурился Василий.
- Мне ль, государь, юлить, - обиделся Плещеев. - Коли в шутах твоих слыву, так ради твоей потехи. Для иных чести своей не роню.
- Ну, ну, - Василий склонился, потёр пальцы ног. - Тебе, Михайло, я верю. Однако ты уши навостри. Сказывал я единожды Сёмке Курбскому, что доверие к князю Щене имею. Однако больше лета сидит он на воеводстве в Великом Новгороде, и кто знает, уж не пришлось ли ему по душе боярство новгородское? Не сговариваются? Ась? Како мыслишь, Михайло?
Плещеев помялся.
- То-то! - поднял палец Василий. - Ну да погодим ещё. На всяк же случай я к Щене для догляда оставлю кой-кого из служилого дворянства… Да и Сёмка Курбский не нравится мне. Не притворяется ль? Может, и хвори у него нет никакой. Ты, Михайло, принюхайся к Сёмке. Знаю, коли бояре меня не любят, так князья и вовсе. Им бы по старине жить, сам в своём уделе государь. Ин государь над всей Русью сыскался… - Усмехнулся горько - Они смерти моей жаждут. Мыслят, коль нет детей у меня, то и некому быть государем на Руси. Посему и будут удельными господарями. - Вздохнул сокрушённо. - Мне бы сына. Эх, за что немилость такая?
Плещеев слушал молча. Василий оперся о лавку, встал.
- Покоя хочу, Михайло. - Подошёл к ложу. - Вот ведь как. Недругов у меня вдосталь. Жене и той какая вера, коли кровью с ней не повязаны, плода она моего не носила… - Махнул рукой в сердцах. - Ладно, уже и так вона сколь тебе наговорил…
* * *Два лета подряд страшный мор пустошил новгородскую землю. Умирали на Двине и Поморье, в Шелони и Сольцах. Мор краем задел и самого господина Великого Новгорода. Смерть не щадила ни старого, ни малого, и не было от моровой спасения, коли водянисто наливалось тело и, синея, лопалась кожа.
Пух люд…
Нагулявшись вдосталь, мор начал стихать. Кто знает, что свалило Курбского, моровая ли аль ещё какая хворь, но князю Семёну повезло, вырвался из лап смерти. Какая тому причина, кто ведает? Может, спас лекарь, не отходивший от княжьего ложа десять суток, или здоровье у Курбского оказалось крепче, чем у других…
Поправлялся князь Семён медленно. Не покидала усталь. Всё больше отлёживался. Челядинец выставил раму оконца, и в проём дул ветер с Волхова. В опочивальне воздух свежий, и слышно с улицы, как щебечут по утрам птицы.
Прикрыл глаза Курбский, думает. Годы немалые прожил и повидал на своём веку Бог знает что. Пора, кажется, и на месте осесть, семьёй обзавестись.
Нежданный приход Плещеева прервал мысли. Князь Семён покосился недовольно. Не любил он Михаилу. Гоже ли в скоморохах ходить? А Плещеев великого князя потешает не по принуждению, а по охоте.
Михайло от двери поклонился, сел на лавку, проговорил весело:
- Захаживал я к тебе единожды, князь Семён. - И маленькие глазки уставились в Курбского.
- Не упомню такого, - буркнул тот.
Плещеев будто не понял недовольства, сказал удивлённо:
- Как же, князь Семён? Ты голову от подушки оторвал и очи на меня уставил, а сам княжну Еленку поминал… - Михайло затрясся в мелком смешке.
У Курбского лик от гнева перекосило. Плещеев заметил, оборвал смех. Князь Семён бросил резко:
- Сказывал, не упомню, ин ты своё твердишь. А что в бреду молол, так это хворобь, с неё каков спрос.
- Я разве чего, - засуетился Плещеев. - К слову о том. - И нагнулся к уху князя, зашептал: - Ты, княже Семён, поправляйся. Государь гневится, не ко времени болеть вздумал.
- Не от меня сие, сам видишь…
- Оно верно. Однако государь торопит. Во Псков бы тебе ехать, а ты никудышный. Дела псковские скверные. Окольничий князь Пётр Васильевич Великий да дьяк Далматов к псковичам без пользы сгоняли. Воротились ужо. Теперь велел государь псковским посадникам да наместнику с князем Репней-Оболенским к нему в Новгород явиться на суд.
- То государева забота, - раздражённо прервал Курбский Плещеева. - Репня аль бояре псковские виноваты, государь рассудит по справедливости.
- Так, - поспешно согласился Михайло. - Ну, навестил я тебя, порадовался. Одолел ты, князь Семён, моровую, не поддался. Однако вона как она тебя иссушила. Пойду, пойду, государя порадую. - И засуетился.
* * *Не в громоздкой колымаге, а в лёгком возке гнал Репня-Оболенский. На станционных ямах не задерживался. Пока челядь коней закладывала, князь Иван разомнётся, на смотрителя нашумит, страху нагонит, а в возок усаживаясь, непременно накажет, чтоб псковским посадникам коней менять не торопились.
