Капитан свою еще плотнее прижал к телу. Упрек, брошенный ему Панкрацем, будто бы его женитьба на крестьянке всего-навсего иллюзия, явился для него неубедительным, но все же не прошел бесследно, вызвав собственные опасения и новые колебания. Еще больше, намного больше задела его издевка Панкраца о неправедной жизни и ложном пути; после этого пожать ему руку значило то же самое, что согласиться с ним. Но разве Панкрац так уж неправ? А если прав, то прав человек, которого он в душе презирал и считал чуть ли не преступником, — что же получается, значит, и он достоин презрения, и он преступник? Нет, нет, этого быть не может! — сопротивлялся капитан и, снова сравнив себя с Панкрацем, пришел в еще больший ужас и нашел себе оправдание. В ужас его повергла мысль: этот юноша, чья молодость должна была бы вливать в него свежие соки, вдохновлять, когда он уже не чувствует вдохновения, этот юноша действует на него ровно наоборот. Со злорадством совершенно аморального человека он поздравил его с крушением надежд на новую жизнь, подбивал не осуществлять и ту, еще единственную для него возможность!
Неужели вся теперешняя молодежь такая? Было бы страшно! Страшно уже то, что есть один такой, а где один, там их наберется и больше! Золотая молодежь, да, та золотая молодежь, которая подобно стервятнику набрасывается на любое свободолюбивое движение, на всякого рода идеалы, мерзкая, ужасно мерзкая в своем эгоизме, жестокости и разврате — вот, полюбуйтесь, перед вами один из ее представителей! Отливая золотом, она покоится на костях и растоптанных сердцах своих жертв, а они повсюду, куда не ступит ее нога; да, она отливает золотом, но она не что иное, как ржа! Есть у нее и принцип — это диктатура; диктатура ржи! — капитан съежился, — а коли ржа появилась, то до каких пор будет разъедать подлинно золотое, только еще слишком мягкое сердце народа, всех тех, кто стремится свернуть с ложной дороги и встать на путь истины, покончить со злом и начать творить добро, избавиться от неправды и добиться справедливости, от разногласий прийти к согласию?
До каких пор? Пока и его сердце будет слишком мягким и уступчивым! — капитан снова все перевел на себя и, какие бы оправдания себе не находил, становился все более мрачным, все сильнее наваливалась на него тоска, и, содрогнувшись от этой безысходности, пробормотал:
— Страшная штука жизнь, страшная! Вы чуть раньше помянули крест, — он поднял голову, повысил голос, и что-то печальное всколыхнулось в нем. — А я, видите ли, только что вспомнил… вспомнил, как однажды во время войны, будучи на Салоникском фронте, бродил по сельскому кладбищу. Бродил в какой-то задумчивости и засмотрелся на крест. Вдруг меня будто что пронзило, я словно очнулся, знаете, что я увидел в этом кресте?
— Да, наверное, крест! Что бы другое! Не дух же, надеюсь! — рассмеялся Панкрац, но продолжал слушать даже с некоторым интересом.
— Нет, посмотрите! — капитан встал у стены дома, составил ноги, поднял голову, раскинул в стороны руки и так с минуту стоял не шелохнувшись. — Напоминает вам изображение креста? — и, опустив руки, продолжил с какой-то жалкой, почти безнадежной улыбкой: — И так у каждого человека! Но только у человека из всех живых существ в мире! Каждый из нас несет свой крест, символ страданий! И разве этот символ, неизменный, как неизменно и человеческое тело, не является знаком вечной человеческой трагедии? Так думал я, по крайней мере, тогда… и, возможно, только тогда и был прав! — закончил он тихо и умолк, погрузившись в свои мысли.
Еще в театре, в сцене прославления Христа, Панкрацу вспомнилось что-то, что заставило его оборвать фразу на полуслове. Сейчас это воспоминание приобрело свои очертания, и перед его глазами встал громадный кладбищенский крест, который в ту ночь, когда он вел Краля к разливу, на смерть, также показался похожим на человеческую фигуру. Слушая теперь рассказ капитана, он пренебрежительно улыбнулся, впрочем, как и тогда, когда им овладела эта минутная галлюцинация. Сейчас он только сплюнул и презрительно ощерился.
— Вы, капитан, по сути своей пессимист! То, о чем вы сейчас рассказали, только подтверждает мою правоту, помните, пополудни я утверждал, что страдание в мире неискоренимо! Главное, чтобы не страдали мы, наше величество Я! Ха-ха-ха! Впрочем, все это пустое! — поторопился сказать Панкрац, поняв по движению губ капитана, что тот собирается ему возразить, и посмотрел куда-то вверх. — Мы земной шар все равно не перевернем, а видите, здесь над нами, совсем близко, наверное, и слышите, есть более достойные внимания и более доступные истины… А что, если нам подняться?
Совсем близко, через дом, со второго этажа доносилась до них, проникая даже через большие закрытые окна, вызывающая, навязчивая музыка — там был бар.
— Но!.. — ужаснулся капитан, и от возмущения у него округлились глаза. — Вы и впрямь не собираетесь идти в больницу к деду?
— Да какой смысл идти! — Панкрац не отрывал взгляда от бара. — Если бы и пошел, жизнь ему все равно не смог бы вернуть, даже с помощью всего джаз-банда! Знаете ли вы, что такое джаз-банд? Это что-то совсем новое, негритянская музыка, и впервые в нашем городе! Решайтесь, капитан, расходы поделим пополам! — рассчитывая как на деньги деда, так и на порядочность капитана, Панкрац снова потащил его за рукав. — По крайней мере, вам будет о чем рассказать в своей провинции! После этого благопристойного балета тут вы встретите женщин с более свободными и смелыми манерами! И если у вас достаточно денег, сможете одну из них и выбрать! Правда, они не так дешевы, как эти, — он показал на двух-трех уличных девок, прогуливавшихся по другой стороне тротуара и бросавших на них взгляды, — или те, что в той коммуне, ха-ха! Что, не хотите?
Капитан осторожно освободился от его руки и, не сказав ни да ни нет, продолжал молча стоять. Может, он колебался, раздумывая, не пойти ли ему с Панкрацем в бар? Нет, это его совсем не привлекало, тут было что-то другое, что сковало его движения и лишило дара речи. Это что-то имело некоторое отношение к словам Панкраца и к его попытке соблазнить капитана: он ощущал потребность в женщине. Да, сегодня впервые это желание пришло к нему еще там, в сквере, особенно, когда он почувствовал на себе взгляд гувернантки, а затем, — он только сейчас это ясно осознал, — то же страстное желание подкрадывалось к нему и во время балета. Ну да, уже много недель у него не было ни одной женщины, и прежде, чем он соединится со своей девушкой, бог знает сколько времени ему придется вести аскетический образ жизни!
Но где он найдет женщину? Согласиться на одну из тех, прогуливающихся по улицам, которых он и сам заметил еще до того, как на них обратил внимание Панкрац? Или пойти в то место, которое Панкрац сейчас снова назвал коммуной? Это ему действительно было по дороге, он мог бы прокрасться туда никем не замеченный; да и Панкрац бы ни о чем не узнал! Тогда он еще и в этом отношении, пусть только перед самим собой, перечеркнет, плюнет на ту чистоту помыслов, которую развивал перед тем же самым Панкрацем, когда говорил об интеллигенции и публичных домах, о рабочих и фабрике?
— Нет! — резко оборвал он Панкраца, имея в виду и публичный дом. — Нет, я не иду, — сказал он уже мягче. — Извините, мне надо домой, я устал!
Панкрац еще с минуту смотрел на него, и сам уже сомневаясь, следует ли идти. Он вспомнил о бессонной ночи, не забыл и о служанке, которая ждала его в его собственной кровати. Поэтому протянул капитану руку.
— В таком случае, мы должны проститься! Я живу в этой стороне, следовательно, мне нужно идти назад! Конечно, немного жаль, мы могли бы здесь устроить и небольшие поминки по старому Смуджу!
Капитан пожал протянутую ему руку и по его просьбе, на всякий случай, если он понадобится в связи с судом, дал ему свой адрес. Сам же, впрочем, удовлетворился тем, что в случае необходимости (а для чего он будет ему нужен?) адрес Панкраца узнает через Васо. На этом настоял Панкрац.
— Что же, тогда до свидания, капитан! Не робейте завтра на рапорте! Можете сослаться на меня! — уже стоя вполоборота и собираясь уйти, добавил Панкрац с ухмылкой. И удивленно взглянул на него. — Что вы на меня так смотрите? Может, не верите?
Капитан на самом деле смотрел на него как-то странно, словно был не в себе.
— Да нет! — содрогнулся капитан, не отводя от него взгляда. — Вы золотой юноша! — проговорил он и хотел уйти.
— Почему? — еще больше удивился Панкрац. — Хотя мне бы нисколько не помешало быть золотым! — засмеялся он. — Только объясните, что вы имеете в виду?
Капитан ничего не ответил, усмехнувшись, он повернулся, собираясь уйти, а затем тихо добавил:
— Да ничего! Сказал просто так! Спокойной ночи!
И, случайно звякнув саблей, сгорбившись, пошел дальше. Что с ним случилось? — какое-то время Панкрац смотрел ему вслед. — Не с иронией ли он это сказал? Или просто хотел польстить из чувства благодарности за его предложение дать свидетельские показания, но тут же об этом пожалел? Ну и черт с ним! — Панкрац тоже повернулся, собираясь уходить, и, удовлетворенно улыбаясь, присвистнул. Этого простофилю он так сегодня потрепал, что было бы неудивительно, если бы в голове у него что-то помутилось, он уже не соображает что говорит.
