— Забыл, — пожал плечами Алесь.
— Что ж, панове, — сказал гусар, — вам остается только попросить друг у друга прощения.
Франс бледный, но спокойный, смотрел в сторону и молчал. Горькая морщинка лежала у него между бровей. Загорский чувствовал, что любит в нем все… И вот грохнет выстрел…
«Ах, как все получилось! Надо было перевести стрелки на час».
— Панове, я еще раз предлагаю вам помириться, — сказал Выбицкий.
— Я готов, — сказал Алесь.
Франс молчал. У него лишь слегка дрожал краешек рта. И тогда Алесь сам сделал попытку примирения. Его сейчас ничто не могло унизить.
— Франс, — сказал он, улыбаясь, — ты знаешь, я не боюсь. Но зачем проливать кровь? Ты не знаешь, но…
Илья прервал его:
— Панове, что же это? Это против правил, самим… Если обе стороны боятся, пусть так и скажут. Тогда мы займемся чем-нибудь более стоящим… плести веночки будем, что ли?
Франс не знал того, что знал Алесь и что делало бессмысленным все слова и все условности на земле. Он испугался.
— Илья прав, — сказал он.
Алесь покачал головой. Ах, какой все это вздор!
Нет, он не будет делать зла этому человеку, который не ведает, что творит. Если первый выстрел выпадет Франсу, пусть убивает. Если повезет ему, Алесю, он выстрелит в воздух и, несмотря ни на что, попросит у него прощения. Тогда никто не подумает, что он струсил.
Секунданты начали отмерять шаги. Низкое солнце освещало серый от росы луг.
«Глупец, глупец Франс! Зачем это тебе? Ну и стреляй, если дурак. Ты не видел, как целая вселенная была меньше одной твоей сестры. Ты еще ни в чьих глазах не видел звезд. Я сделаю так, что ты увидишь. Потому что в тебя, в ее брата, я стрелять не буду. Ты мой брат. Все люди — братья. Если убьешь, это лучше, чем убью я. Потому что, если я убью, счастью все равно конец. Потому что я все равно смогу гасить по очереди звездные миры — один за другим».
Разделенные расстоянием в двадцать шагов, лежали брошенные черные плащи, словно эти двое из тех черных уже лежали убитыми, отмечая барьер смерти. Точно два трупа в черном. И как раз на тех же местах. Возле одного из них через несколько минут ляжет товарищ.
Секунданты подошли.
— Чьи пистолеты? — нахально улыбнулся Мишка.
— Полагаю, жребий, — вдруг рассердился Мстислав.
Он подумал, что если люди цепляются ко всякой мелочи, то все равно найдут возможность придраться. Предложишь свои — «Ага, ваши дороже, нашими брезгуете». Согласишься — «За свои, парижские, боитесь». Он знал, что он несправедлив, и сердился на это.
— Почему ж? Давайте мои, — просто сказал Алесь.
— Согласен, — поспешно ответил Франс.
— Пойдем к барьерам, — со вздохом сказал Адам Выбицкий.
Все остановились возле Алеся.
— Жребий? — нетерпеливо бросил Илья.
— Давайте, — сказал Якубович. — Чтоб не было споров, кто орел…
— Перестань поясничать, — сказал, сжав губы, Франс. — Нa вот тебе.
Он достал из кармана желтоватый кубик.
— Выбирайте, кто ниже трех.
Алесь чувствовал, как все в нем звенит.
«Господи, сделай так, чтоб первый выстрел был мой! Я не хочу в него стрелять. И как плохо будет ему, если он, глупый, темный человек, убьет меня, а потом узнает…»
Он сразу же понял, что просит не о том, и если б кто прочел его мысли, презрение того человека к нему было бы безграничным. И Алесь перестал думать.
Мстислав нашел в двух шагах ложбинку с голым, как бубен, дном. Все сели по краям, свесив ноги. Издали могло показаться, что люди выпивают.
Кубик покатился из рук Якубовича. Все наклонились.
— Три, — сказал Мишка.
— Дай я, — нетерпеливо взял кость Мстислав.
Он помотал рукой и резко кинул. Алесь смотрел не на кость, а на Мстислава. И увидел, как друг побледнел.
— Пять, — сказал Ходанский.
Теперь побледнел Франс. Хотел было что-то сказать, но промолчал.
…Они становились у барьера, возле Алеся.
— Иди, — сказал Илья Франсу.
Франс пошел к своему барьеру. Гусар и Ходанский договаривались еще о чем-то с Выбицким. Мстислав стоял рядом с Алесем.
— Прости, брат, — сказал он. — О черт, прости!
— Ничего, — улыбнулся Алесь.
Алесь не смотрел в сторону Франса. Он смотрел вокруг.
Перед ним лежал дымчато-серый луг, а за ним радужные, радостные деревья. Низкое солнце стояло в стороне, за Алесевой спиной. От секундантов и от Алеся на росистой траве лежали длинные тени.
— Подготовиться, — сказал Мишка. — Смелее, князь.
Загорский стал смотреть на Франса. Раубич в странном повороте стоял против него. Радужные деревья сияли за ним. Загорский поднял голову и стал смотреть вверх, но не выдержал и снова опустил глаза. «Ну, стреляй быстрее!»
В руке у Якубовича всплеснулось белое… И вслед за этим ударил гром.
Алесь покачнулся. Потом увидел, что на левом плече слегка дымится рубашка — маленький коричневый след.
И тогда, поняв, что Франс промахнулся, Алесь вздохнул.
Он увидел, что лицо Ходанского перекосилось, словно Илья проклинал Франса. В результате поединка они теперь не сомневались.
Кто-то сунул Алесю в руку пистолет. Алесь непонимающе взглянул на него, затем на Раубича, который стоял очень прямо, всей грудью к нему, и очень бледный.
Мстислав смотрел на Алеся с тревогой.
— Ничего, брат, — сказал Франсу Якубович. — Ты… смелее. Это не страшно.
Секунданты отошли. Франс скосил было глаза, не понимая, почему это они оставляют его одного. Потом вздохнул и стал смотреть на Алеся.
Нестерпимо было продлевать это страшное его ожидание. И Алесь, не ожидая взмаха платка, поднял вверх тяжелый пистолет, обождал, пока дым от выстрела рассеется над его головой, и отбросил оружие в сторону. И увидел лицо Франса. Боже мой, этому лицу, казалось, подарили солнце!
Гусар и Ходанский, которые не ожидали выстрела и смотрели на Мстислава, метнули взгляды на Франса и подумали, что Загорский в свою очередь промахнулся.
— Наш! — закричал Илья. — Наш выстрел!
Бросился к Раубичу с другим пистолетом.
Франс, еще ничего не понимая, начал поднимать руку. Мстислав крякнул от досады. Выбицкий с ужасом смотрел на Алеся. Все это Загорский заметил в долю секунды… Франс метил ему прямо в лоб.
«Ну вот и все, — подумал Алесь. — Он не удовлетворился».
И вдруг что-то произошло. Лицо Франса содрогнулось и все как бы затрепетало.
Франс… бросил пистолет на землю.
«Наверно, курок сломает», — еще ничего не понимая, подумал Алесь.
Раубич сделал несколько шагов вперед — тень его закачалась на росистой, серой траве, а потом бросился к Алесю, еще на бегу протягивая руки.
— Алесь… Прости меня… Прости…
Якубович посмотрел на две фигуры, что слились возле одного из плащей, и сухо сказал Илье:
— Полагаю, в нашем присутствии здесь больше нет необходимости. Детская игра.
Они пошли к лошадям. Никто не обратил внимания, как они двинулись краем дубовой рощи.
…Когда через несколько минут со стороны тропинки на Раубичи долетел бешеный топот копыт, Франс оторвался от Алеся. Губы его дрожали. На щеках были следы слез.
— Брат, — сказал он, — отпусти ее со мной. Я клянусь тебе, я уговорю отца… До конца, до самого конца можешь рассчитывать на меня.
Петербург просыпался. В февральском гнилом тумане куранты хрипло, словно после простуды, заиграли «Коль славен наш господь в Сионе». Неприятный, весь в слякоти и мокром снегу, вставал над землей рассвет. Обшарпанные здания, серые от влаги дворцы, тусклые огни в окнах, мокрый, но еще крепкий лед на Неве.
Мужчина, который вышел из глухого, как гроб, подъезда, посмотрел вокруг и поежился, кутаясь в шубу, — так неуютно было вокруг.
Кучер Варфоломей подвел вороных и карету к самому крыльцу, и все же тот, что вышел, едва не зачерпнул в галоши грязи. Рука кучера поддерживала опущенную подножку.
— Доброго утра, Варфоломей, — заученным, безразлично-вежливым тоном сказал человек, садившийся в карету.
— Утро доброе, Петр Александрович, свет вы наш. Ножки прикройте. Дует. Никакое оно не доброе это утро. Здоровьечко ваше бесценное потеряете.
Карета тронулась. Седок улыбнулся, прикрыл ноги полостью и раздвинул занавески на слюдяном окошке.
Улицей летел то ли желтый дым, то ли туман. Доносился запах сырости, снега и нечистот. Лицо того, кого кучер назвал Петром Александровичем, сморщилось. Опять весь день в разъезде. Вначале к министру государственных имуществ, которому он обязан карьерой и в котором, по-видимому, вот-вот перестанет нуждаться. Затем с ним на заседание Государственного совета. Вернее, — он пока что не член совета, — ожидать в помещении комиссии, пока не понадобится. Затем дела в Третьем департаменте министерства. Перед этим он едва успеет пообедать. А после департамента — вечер у великой княгини Елены Павловны, единственное более-менее приятное событие за весь день.
