ГАРРИ ТАБАЧНИК - ПОСЛЕДНИЕ ХОЗЯЕВА КРЕМЛЯ

Но если большинство населения страны, возможно, и в самом деле не готово было к принятию идеи многопартийности, то гласность уже тем, что она раскрывала кровавое прошлое страны, которое неразрывно было связано с деятельностью партии, выносила на суд и роль партии и вольно или невольно ставила под вопрос ее притязания на монополию власти. То, о чем говорилось на конференции, тоже не способствовало укреплению ее престижа. Хотя пропагандистская машина и запустила новый лозунг, предлагая теперь вместо „Партия — вдохновитель и организатор всех наших побед”, иной вариант: „Партия — вдохновитель и организатор перестройки”, люди были уже не те. Гласность уже успела сделать свое дело. В обществе крепло убеждение, что партия идет на уступки вынужденно, что даже на демократизацию собственных рядов она не решается, о чем свидетельствовал ход выборов на конференцию, когда всячески ставились препятствия неугодным руководству делегатам.

В своей книге „Эволюция коммунизма” американский историк

А. Вестоби пишет, что суть политических реформ Горбачева в том, чтобы ввести подлинную соревновательность мнений и поощрить выражение многих точек зрения внутри партии, предотвращая в то же время образование сил „во вне”, способных конкурировать с партией. Согласиться можно только со второй частью этого вывода. Резолюция X съезда партии о запрете фракций отменена не была.

Но все же лед сдвинулся. Произошло ли это неожиданно или было действительным отражением убеждений Горбачева, но разгоревшиеся на конференции дебаты — это несомненно его заслуга. Он чувствовал себя уверенно, полностью войдя в роль главного действующего лица, отдаваясь ей с таким же видимым удовольствием, с каким, по воспоминаниям подруги его школьных лет, а ныне институтского профессора Юлии Карагодиной, отдавался исполнению ролей торгового гостя из посада Берендеева Мизгиря в весенней сказке Островского „Снегурочке” или князя Звездича в лермонтовском „Маскараде”. Говорят, что он серьезно подумывал о том, чтобы поступить в театральный институт. Тогда, выбираясь из угрюмой мазанки, в которой его семья ютилась в первые послевоенные годы, на светлую сцену, он переносился в выдуманный мир сказок, сверкающих эполетов и нарядных бальных платьев, мир, который его приучали ненавидеть, но который он любил, потому что он хоть на какое-то время позволял забыть об угрюмой серости окружающей жизни. „Молодой человек приятной наружности”, — как о нем говорили в то время, всегда старался быть на виду, и уже тогда выделялся своим стремлением руководить. Одноклассники, как вспоминает один из них, „слушали его и следовали за ним”. Живущим в Советском Союзе и приученным к различного калибра культам личности свойственно и без каких-либо указаний сверху, так сказать, по привычке и на всякий случай, наделять нынешнего руководителя всеми имеющимися в наличии положительными чертами, перенося в прошлое то, что они о нем знают сегодня. Поэтому к тому, что рассказывают сейчас о Горбачеве знавшие его в юности, надо подходить острожно. Но достигнутое им положение подтверждает, что амбициозность, уверенность в собственной правоте, жажда руководить — были свойственны ему уже в юности. Спустя десятилетия он мог с удовлетворением вспомнить о брошенной ему, тогда игравшему роль Звездича, реплике Арбенина: „Смотрел с волнением немым, как колесо вертелось счастья: Один был вознесен, другой раздавлен им!”

Его свободная, раскованная манера ведения заседаний как бы передалась делегатам, и они, по-видимому, впервые в жизни проявили некоторую свободу в высказывании своих мыслей. Пожалуй, наибольшее внимание привлекла полемика между Ельциным и Лигачевым. Их спор был не только выражением личной неприязни одного к другому, но и отражением двух взглядов на перестройку. Ельцин считал, что дело обстоит из рук вон плохо, он указал на то, что коррупция и разложение партийных чиновников значительно шире, чем предполагается, что его московский опыт убедил его в том, что партийная мафия „действительно существует”. Повторив сказанное им на том пленуме ЦК, который вывел его из кандидатов в члены Политбюро, он вновь призвал к устранению всех привилегий, которыми пользовалась номенклатура. У Лигачева этот призыв симпатии не нашел. Грубо, фамильярно по имени обращаясь к своему противнику как к провинившемуся мальчишке, он полностью отверг точку зрения Ельцина на результаты перестройки.

— Если его утверждения правильны, — резонно заключил Лигачев, — тогда „все сказанное в докладе” Горбачева и делегатами по этому поводу „не более как фантазия”.

Доказывая, что все разговоры о расхождениях внутри руководства всего лишь выдумки западной прессы, бывший идеолог опять стремился представить Политбюро как некий монолит, забывая, что сам

факт выступления Ельцина, еще недавно входившего в состав руководства, опровергает его. В качестве подтверждения единства взглядов Политбюро он вспомнил о том, как проходили выборы генсека в марте 1985 года, и что без голосов В. Чебрикова, М. Соломенцева, А. Громыко кто-нибудь другой мог бы быть избран на этот пост.

Вспоминая об этом, Лигачев не только открывал делегатам тайну совсем не „единодушного”, как тогда сообщалось, избрания Горбачева, но и напоминал генсеку, кому он обязан своим избранием, — многолетним партийным бюрократам.

Генсек счел себя обязанным сделать реверанс в их сторону. В своей речи он осудил Ельцина, тем самым приняв сторону Лигачева. Но то, что он говорил, позволяло предположить, что ошибка Ельцина состояла не столько в том, что тот сказал, а в том, что он неудачно выбрал время для своего приведшего к удалению его из руководства выступления, переоценив происшедшие к тому времени в партии изменения, понадеявшись на то, что партия готова к принятию его откровенных замечаний. Она оказалась неготовой к их принятию и теперь. Одобрения большинства ельцинские откровения не вызвали. Его мнение о том, что не следует совмещать пост генерального секретаря и вновь создаваемый пост председателя Верховного Совета, поддержки не получило.

Таким образом, важнейшим политическим результатом партконференции явилось санкционирование ею возможности сосредоточения, правда, пока еще в туманном будущем, диктаторских полномочий в руках Горбачева. Утешением могло служить его заявление о том, что он твердо стоит на позиции неприменения старых, сиречь сталинских методов руководства.

Через девять месяцев события в Тбилиси внесут поправку в его заявление.

Предприняв на конференции фронтальную атаку на неугодных новому генсеку бюрократов, возглавляемые им неоленинцы одержали победу над неосталинцами и отстояли ленинскую модель советского государства, что преподносилось как победа над сталинской моделью. Но при этом старались скрыть, что та и другая — разновидности той же модели — тоталитарной.

Чего же хотели неоленинцы? Прежде всего, как говорил в своем новогоднем обращении 31 декабря 1988 года их лидер, „возрождения ленинский концепции социализма” . Если верить принадлежащему к этой группе Бурлацкому, они намерены были в ближайшее время провести в стране социальную революцию, иначе-де СССР станет второй Индией.

Из этого можно сделать следующий вывод. Неоленинцы будут

продолжать борьбу за сохранение статуса сверхдержавы, не отказываясь от равного с Америкой участия в решении мировых дел; они намерены вывести страну из экономической отсталости, превратив ее в современное, отвечающее требованиям научно-технической революции государство, но при этом хотели бы уделить внимание и запросам народа.

Против первых двух положений неосталинцы не возражали. При всех своих разногласиях обе группировки были едины и в своем стремлении сохранить руководящую роль партии. И неосталинисты, к которым относили Лигачева, Чебрикова, Щербицкого, хотели остаться руководителями сверхдержавы, и они были за технические новшества, но путь к этому, по их мнению, лежал в улучшении оправдавшей себя, приведшей к власти их партию и их самих, созданной Сталиным и усовершенствованной его преемниками тоталитарной государственной машины. Группе Горбачева было ясно, что машина не работает. Машина все годы, направлявшая свои основные усилия на обеспечение потребностей правящего слоя, на удержание его у власти, неспособна была переключиться на удовлетворение потребностей населения. Она уже не управляла обществом. Наоборот, ее использование делало общество неуправляемым. Понимание того, что это ведет к социальному взрыву и потере власти, вынудило Горбачева и его сторонников вступить на путь реформ. Конференция показала, что борьба между неоленинцами и неосталинцами еще далека от своего завершения.

Коль скоро дальнейшее укрепление власти генсека было санкционировано, оставалось лишь ждать, когда он осуществит то, что не удалось ему на партконференции. Это и произошло на пленуме ЦК,созыва которого, по-видимому, никто не ожидал.