— Я поднес им республику на блюдечке, — разъяснял он, кого имеет в виду под теми, кому он поднес республику. — У меня удивительная судьба. Бернард Шоу в этот Новый год в берлинской прессе заявил, что президентом Соединенных Штатов Европы, если бы таковые возникли, мог бы быть Масарик, и никто другой. Но здесь, дома, ведутся споры, избирать ли меня снова президентом Чехословацкой республики. Некоторые хотели бы Швеглу. Хорошо. Нападки ведутся из виллы Крамаржа. Крамарж помогал подняться на ноги фашизму. Теперь у него Гайда, Стршибрный, и раздаются голоса, что нужно выкурить из Града псевдогуманистическое дерьмо. Это я-то дерьмо! Они говорят, что я окольным путем ввожу большевизм и прячусь за большевистских легионеров. Мы зашли уже так далеко, что раздаются призывы к диктатуре. Некоторые хотели бы, чтобы диктатором стал я. Но больше всего стать диктатором хочет один генерал. Это Гайда. У меня есть сведения о его планах. Мы уже здесь говорили о сокольском слете, который будет в июле. Я написал здесь несколько строчек и прочту их вам.
Президент дрожащим, взволнованным голосом начал читать статью о диктатурах и диктаторах, о путчистах и фашиствующей улице и о том, что подобные идеи не являются чешскими и не могут увенчаться успехом, потому что чехи народ демократический и их гуманизм не ложь, а традиция. И если ищут генерала, который взялся бы за организацию путча, то он, видимо, может найтись, но это его и погубит. Здоровая демократия — вот будущее Чехословакии! Примером для нас должен быть не Муссолини, не Пилсудский, а английский парламентаризм. И пусть определенная часть буржуазии не играет легкомысленно с огнем диктаторства!..
Президент дочитал, сложил исписанную бумагу и сунул ее в карман. Погладив усы, он прищурился, улыбнулся и спросил:
— Ну, что вы на это скажете?
Гости долго молчали. Это был неожиданный вопрос. Первым откликнулся Самек. Он сказал, что необходимо покончить с правительством чиновников, оно не годится для демократии.
Ладислав Годура к этому добавил тихим, но решительным голосом:
— Мы не преодолеем трудностей демократии, если будем проводить империалистическую политику против Советской России.
Масарик насупился и замолчал.
Потом говорили о коррупции и нездоровой политизации жизни, культуры и экономики.
— Политика заключается и в так называемой аполитичности, — сказал Годура. — Аполитичность — это антинародный лозунг!
— О классовой борьбе, коллега, мы поговорим в следующий раз, — улыбнулся Масарик. — Сейчас для этого нет времени. Что вы конкретно думаете о моей статье?
— Она своевременна, — сказал Годура. — Фашизм нужно подавить в зародыше.
— В этом-то и дело, — сказал Масарик, — я еще не знаю, напечатаю ли эту статью, конечно под псевдонимом, или же что-нибудь подобное напишет кто-нибудь другой, дело не в этом. Генерал, который хотел бы организовать путч, не должен найтись! — Он сжал кулаки. — Самек мне уже в этом помогает, благодарю его. И остальные должны помогать. Речь идет и о вас.
Через открытые окна в зал глядела темнота вечера. В зале и на улице воцарилась такая тишина, что было слышно далекое уханье совы.
Спать пошли рано.
Ночь была теПлая и ароматная. На крылечках далеких шахтерских домов пели девушки. Под окнами у ворот замка слышались шаги караульных. В конюшне заржал конь. Шумел бор. Где-то за лесом вспыхивали зарницы.
Наступил второй день пребывания писателей в Ланах. Белые президентские лошади, запряженные в кареты, остановились перед воротами. После завтрака гости расселись по каретам. Кучера в круглых шляпах, с широкими галстуками и во фраках неподвижно сидели на козлах, держа наготове хлысты. Доктор Регер сел к Йоже Шадеку и Яну Мартину. Кавалькада карет рысью выехала в бор.
Роса поблескивала в траве, березы дрожали от утреннего холода.
На гнедом рысаке с белой проплешиной на лбу гостей догнал президент. На приветствия он отвечал, прикладывая руку в желтой перчатке к фуражке с белокрасной лентой, не замедляя галопа. Он мчался по обочине, поднимая пыль, за ним скакал конюх.
У раскидистого дуба кареты остановились и гости вышли.
Доктор Регер взял Яна Мартину за руку, отошел с ним в сторону и сказал:
— Приходите послезавтра в Град, в президентскую библиотеку к Олдржиху Кахе. Утром, в одиннадцать часов, если у вас будет время… Мы поговорим о генерале Горжеце. Придете?
— Если пан президент этого хочет…
Доктор Регер слегка нахмурился, но потом дружески хлопнул Яна по плечу.
Они вновь сели в кареты и въехали в глубь старого бора по дороге, для других запрещенной. На развилках нм встречались люди, охранявшие президента, фотографы, снимавшие его с гостями. Сотни снимков были подготовлены для архива Града и для гостей, а доктор Регер внес в картотеку канцелярии президента фамилии посетителей и запись об их пребывании в Ланах в раздел под названием «Аудиенции».
Потом был обед, разговоров за которым почти не вели. В три часа, после черного кофе, поданного в том же зале, что и вчера, они распрощались. Президент был сдержан, словно потерял интерес к гостям.
Как сообщил доктор Регер, он ждал французского посла Куже и одного из генералов французской военной миссии, имени которого доктор Регер не назвал.
На обратном пути машины проехали через Кладно. Это был крюк, но, видимо, умышленный.
Город был погружен в воскресное спокойствие. Группа мужчин из добровольных физкультурных обществ с музыкой и знаменами маршировала по улице Длинная Миля. Как раз по той аллее, по которой 11-й полк Яна когда-то маршировал на стрельбы.
Олдржих Каха показал Яну Мартину все залы президентской библиотеки. Она была светлая, аккуратная и прекрасная в своей простоте. Все здесь дышало свежестью. Окна библиотеки были открыты. Ветер раздувал легкие шторы и ленты золотых венков, висевших на стройных опорах начищенных до блеска шкафов. Сквозь окна была видна Прага, стобашенный, пересекаемый певучей рекой, зеленый, серый, розовый и золотой, холмистый, шумный, белеющий магнолиями и золотящийся кустарниками, закутанный в дым Смихова и открытый ветрам молодых полей, лугов и лесов на южной оконечности каменного кольца город.
— Здесь пан президент любит бывать больше всего, — сказал Каха и повел Яна Мартину в свой кабинет. Как раз происходила смена караула в Граде. На дворе раздались приглушенные звуки трубы.
— Сейчас сюда придет доктор Клоучек, адвокат, — начал Каха, когда они уселись за стол посередине кабинета, — а с ним шеф-редактор Лаубе. С ним вы знакомы: он печатал ваши статьи и стихи. Мы собираемся поговорить о том, что делать с паном Горжецем. У меня нет причин скрывать от вас, что мы знаем все о Гайде и его друзьях, явных и тайных. Сведения нам приносит некий Кот Феликс. Хе-хе, порядочный человек… А Кот Феликс знает, что Гайда уже давно, видимо еще с Сибири, но уж наверняка с Владивостока, поддерживает Горжеца. Сыровы Гайду уволит. Хотя Горжец и отдавал приказы о казнях легионеров, перебежавших на другую сторону, но этого недостаточно для того, чтобы его устранить. Это может трактоваться как военная мера. Но с оружием могло бы кое-что выйти. Люди к этому чувствительны. Как только речь идет о деньгах, интерес сразу же возрастает… Впрочем, это разъяснит Клоучек. Клоучек — блестящая голова. Все политические процессы, которые президент вел до войны, выиграл Клоучек. Это независимый адвокат, богатый. Независимый потому, что богатый. — Каха поднялся: — Они идут.
Доктор Клоучек и шеф-редактор «Демократической газеты» Арношт Лаубе пришли вместе. Они уселись, и Каха рассказал им о причине встречи.
— Лучше всего, если это дело примет форму газетного спора, — медленно и рассудительно сказал доктор Клоучек.
— Кто напишет статью? — спросил Лаубе. — Я принципиально не пишу.
— Статью кто-нибудь напишет, — замахал руками Каха. — Главное, что в ней будут показаны трансформации генерала Горжеца, который сначала был восторженным масариковцем, потом заключил братский союз с Гайдой и, наконец, продавал чехословацкое оружие.
Доктор Клоучек спросил медленно, словно протягивая слова через раструб своего высокого воротничка:
— За рубли, доллары или иены?
— Атаман Семенов, которому Горжец продал оружие, расплачивался японскими иенами. Одна йена в то время равнялась половине доллара, — разъяснил Ян.
— Атаман Семенов, — спросил доктор Клоучек, — был союзником наших войск?
— Не был. В 1920 году он угрожал чехословацкой армии взрывами туннелей в Забайкалье, разборкой путей и так далее.
— Так, следовательно, атаман Семенов был врагом чехословацких войск?
— Его поддерживали японцы.
— Но ведь японцы были нашими союзниками?
— И да, и нет! — Ян уже начинал злиться.
