— Выставить на рострах. Мы, триумвиры, благодарим доблестных коллег и друзей великого Цезаря за верную службу отечеству, — и, кликнув писца, приказал:
— Выдать завтра награды этим храбрым ветеранам. Клавдия, обиженная невниманием Октавиана, смотрела, как он подходил к Антонию. В голове ее назойливо билась мысль: «Для него политика важнее и дороже любви».
Всадники и крупные землевладельцы были казнены, а их имущество разделено между популярами, за вычетом приданого, оставленного вдовам, и части денег — сыновьям и дочерям: первые получали одну десятую и вторые одну двадцатую отнимаемых состояний. Жадные триумвиры покупали виллы за бесценок; их примеру следовали воины, которых боялись раздражать,
— Победа бедноты! — насмешливо говорил Лепид, поглядывая на Антония и Октавиана. — Если погонщик мулов стал консулом, то не есть ли это торжество охлократии?
Это был намек на Вентидия Басса. Антоний стал с жаром защищать консула. Он говорил, что храбрость и распорядительность этого мужа затмили великие дела знаменитых полководцев и что Вентидий получил консулат по заслугам.
— Справедливость нашего дела, за которое мы стоим, и наших действий очевидна, — добавил Антоний. — Мы не грабители, потому что если бы мы были ими, то разве оставили бы вдовам, сыновьям и дочерям проскриптов часть отобранных богатств? Все отнятые сокровища находятся в эрарии Сатурна, и если вы, — обратился он к триумвирам, — желаете взглянуть, на них и получить опись ценностей, находящихся в подземельи, то идемте.
Они спустились по мраморной лестнице дворца Антония и вышли на Палатин, взявшись под руки — справа рослый тучный Антоний, рядом с ним маленький тщедушный Октавиан и, наконец, надменный широкоплечий Лепид. Впереди них шли ликторы. Народ расступался — квириты, женщины и дети кланялись.
В сокровищнице Сатурна был сумрак. Вызванный квестор снимал печати в присутствии народного трибуна, общественные рабы отодвигали железные полосы, за которыми находились двери.
Триумвиры спустились вниз по каменным ступеням. При свете смоляных факелов засверкала добыча, полученная ценой человеческих жизней. Это были сокровища проскриптов — золотые и серебряные слитки и утварь, вазы, статуи, ковры, безделушки, драгоценные камни, долговые обязательства на третьих лиц, оставленных на время в живых, чтоб они могли выплатить свои долги.
— Это далеко не все, — сказал Антоний и повелел рабу-счетоводу подать описи отнятых невольников, роскошных вилл Лациума и Камлании, всаднических имений южной Италии и Сицилии, сенатских земель Цизальпинской Галлии и Африки, италийских поместий, обрабатываемых колонистами. Затем он читал описи лошадей, быков, коров, овец и вьючного скота, земледельческих орудий, повозок, рабов-ремесленников и рабынь-рукоделъниц.
— Все это, — заключил Антоний, — даст нам возможность победить заговорщиков, наложивших руки на Цезаря.
— Да, если нам удастся обратить эти богатства в деньги, — сказал Октавиан. — В противном случае придется пожертвовать стариками и ростовщиками.
Антоний нахмурился.
— Ты намекаешь на Варрона и Аттика? Но Варрона взял под свое покровительство благородный Кален, а Аттика — я, триумвир.
Октавиан стал возражать. Антоний добродушно похлопал его по плечу:
— Будь справедлив. Я не противоречил тебе, когда ты щадил мужей по просьбе сестры твоей Октавии… Я не посмел бы сказать «нет», глядя в чистые глаза благородной Октавии, в глаза, в которых отразилась нежная Женственность и трогающее сердце Милосердие!..
— А Вер рее и Цицерон?..
— Не сегодня — завтра головы их будут у наших ног, — спокойно сказал Антоний.
Когда они пересекали форум среди безмолвствующей толпы, чей-то громкий голос нарушил тишину:
— Злодей Октавиан, ростовщик и скотоподобное чудовище, долго ль нам еще терпеть твои преступления?
Октавиан побледнел. Вспомнились слова Агриппы: «В Риме говорят, что Антоний и Лепид требуют прекратить проскрипции, а ты, пьяный, препятствуешь им и в списки вносишь мужей, которые владеют многоценными греческими вазами»… Неужели это была правда? Он не верил Агриппе, но однажды- сам убедился, проходя мимо базилик, в правоте друга. На колоннах были нацарапаны надписи, оскорбительные для его предков и для него самого: предки были названы ростовщиками и его, мать — простибулой, а сам он — наложником Цезаря.
И теперь, вспомнив об этом, он пришел в ярость, приказал ликторам оцепить место, откуда послышался голос. Однако виновник не был найден. А на другой день он получил дерзкое письмо, которое кончалось словами:
«Не ищи квирита, который справедливо назвал тебя злодеем и чудовищем. Так величает тебя весь Рим, подлый ублюдок проклятого лено и развратной простибулы». Весь день Октавиан не находил себе места, — жажда мести доводила его до исступления. Он готов был на какое угодно кровавое дело, чтобы утопить эти оскорбления в крови обидчика. Однако виновник был неуловим, несмотря на то, что множество соглядатаев рыскало по всему городу; на улицах, в табернах и общественных местах они прислушивались к беседам людей, намекали за кружкой вина на таинственный возглас на форуме, восхваляя смелого патриота, не побоявшегося крикнуть правду, в лицо триумвиру, — люди отмалчивались, допивали свое вино и уходили.
Октавиан не спал ночей. Антоний и Лепид пожимали плечами. Антоний был воин, и оскорбления его не задевали; Лепид же презрительно относился «к лаю собак», как он называл анонимные выступления квиритов.
Не меньше этого удручало Октавиана требование ветеранов, чтобы он женился на Клавдии, дочери Клодия и Фульвии. Своенравная девушка внушала ему отвращение, он не любил ее, а жениться нужно было — требовали легионы. Опасно было озлоблять воинов, которые считали, что брак с дочерью Клодия закрепит союз плебеев с ветеранами и Октавиан станет вождем, будет заботиться о них, как делал это Клодий, боровшийся с нобилями.
Вскоре Клавдия, в глаза насмехавшаяся над Октавианом, преступила порог его спальни, но Октавиан не дотронулся до нее — лег спать отдельно.
Не так поразил Цицерона сговор Октавиана с Антонием и Лепидом, как последствия его — проскрипции. Когда весть об убийствах в Риме дошла до тускуланской виллы, оратор не сомневался, что будет осужден Антонием. Он высказал свою мысль друзьям, и они посоветовали ему бежать в Македонию к Бруту.
— Отправимся сперва в твое астуранское имение, — сказал Квинт, брат Цицерона. — Там находятся надежные друзья, которые сообщат нам о первой биреме, выходящей в море.
— Увы! — вздохнул оратор. — Опять бежать! Дайте мне умереть на родине, которую я не раз спасал…
— Мы возвратимся с войсками Брута, — прервал Квинт, — силы его увеличиваются. Лициния говорила, что, если Секст Помпей присоединится к Бруту, войска триумвиров не осмелятся выступить против них. Через несколько дней Лициния будет возвращаться из Сицилии, и мы узнаем…
— Через несколько дней! — вскричал Тирон. — Неужели мы будем ждать, чтобы убийцы перерезали: нам глотки?
— Ты прав, — согласился Цицерон и приказал собираться в путь.
Рабы, часто сменяясь, несли господ в лектиках. Квинт плакал, причитая:
— Я не взял с собой ничего из дому. Как буду жить? Нет, я вернусь домой, чтобы взять необходимое, а вы продолжайте путь.
И он расстался с ними.
Прибыв в Астуры, Цицерон сел в бирему, отплывавшую в Цирцеи. На душе у него было тяжело. В Цирцеях ожидало печальное известие: Квинт с сыном были выданы рабами соглядатаям и убиты на месте.
Велико было горе Цицерона! Проклиная Октавиана, он говорил Тирону:
— Зачем жить, когда люди допускают такие страшные несправедливости? Октавиан Цезарь, который был ко мне расположен и клялся неоднократно в дружбе, изменил обещаниям, занес нож не только надо мной, но и над всей моей фамилией! О, боги, до чего мы дожили! Все попрано — и дружба, и честность, и гостеприимство, все это стало пустым звуком. О, куда преклонить мне голову?
Он плакал, в отчаянии рвал на себе одежды.
— Не убивайся, господин мой, — грустно сказал Тирон. — Находясь на стороне Брута, ты обретешь покой, И боги вдохнут в тебя силы для борьбы за республику! Не все еще потеряно…
— Мет, никуда я не поеду… Пусть священная земля родины примет в свое лоно мои старые кости.
— Что же ты думаешь делать?
— Отправлюсь в Рим, войду в дом Октавиана и покончу с собой на его домашнем очаге, чтобы обратить на Цезаря духов мести, чтоб они вею жизнь не давали покоя презренному сыну диктатора!..
Беспокойные мысли тревожили его. Великий оратор колебался, не знал, что делать. Каждый час он менял решение. И наконец отплыл морем в Формианум, где у него была прекрасная вилла.
