Самый изощрённый иезуит мог бы позавидовать фантазии губернатора. После ассамблеи он ночь не спая — придумывал наказание купцу за нанесённую обиду. Вспомнил Артемий Петрович, что в подвале, по недосмотру Кубанца, свиная туша протухла. Виновных колопов Артемий Петрович приказал высечь, мажордому залепил оплеуху, а протухшую свиную тушу велел изрубить и бросить собакам. Вскинулся ночью губернатор, разбудил Кубанца. Спросил, отдали гнилое мясо собакам или ещё висит на крюке? Мажордом начал виниться — не успел, мол, распорядиться. Волынский обрадовался: вот и хорошо, что не успел, оно для другого дела пригодится.
Купца вывели во двор, обвешали гнилыми кусками свинины, выпустили из клетей борзых и — «ату его, охальника!». Налетела голодная свора на добычу: не только мясо сорвали с купца, но и самого порядком погрызли. Но и на этом не кончилась «забава». Истерзанному купцу гайдуки натёрли лицо солью, посадили в снег на мороз, а потом, околевшего, подбросили к купеческому подворью…
На другой день Волынский и Матюшкин в крытых войлоком и шкурами санях летели вдоль матушки Волги по астраханской дороге. Путь до Санкт-Петербурга долгий — на каждой станции меняли лошадей. Из саней вылазили только по нужде и мчались дальше. Под облучком у ямщика позвякивали бутыли с водкой. Пили без просыпу, до одурения. Проснувшись, порой не узнавали друг друга, трудно соображали, куда и зачем едут. Так целый месяц — через сёла и города, через Москву и Тверь. Ямщики менялись, но всякий помнил одно: господа должны к Рождеству Христову быть у императора, и гнали лошадей до упаду.
В Санкт-Петербург приехали опухшие до неузнаваемости: глаза, как щёлки, щёки бурые, словно у рязанских баб-свинарок, язык не ворочается. Прежде чем ехать на царский двор, остановились в пригородной корчме у старого финна. Два дня приводили себя в порядок: сходили в баню, выбили из себя пьяную одурь, переоделись в парадные генеральские мундиры, а потом уж в гостиницу и — на царский двор, к государю Петру Великому. Праздник Рождества Христова уже качался: над Невой трещали фейерверки, в залах дворца к в донах петровских вельмож устраивались ассамблеи и балы с масками. В доме Петра гостей не счесть — не только придворные вельможи с дамами, но и посланники всех европейских государств и некоторых стран Азии.
Пётр встретил астраханцев с распростёртыми объятиями, позвал в кабинет, велел подать водку и закуску прежде чем приступить к разговору. Выпили за удачный поход Матюшкина на юг, за взятие Баку. Пока суть да дело — подошли Остерман, Апраксин, Толстой. Коротко генерал-лейтенант Матюшкин рассказал о житии русских солдат в Дербенте, о захвате Баку, о высадке войск в Гиляни и мелких стычках с афганцами. Пётр сидел в кресле, выше всех на голову, в золототканом кафтане при бармах и думал о большом деле, кое развернулось на каспийских берегах, в персидских провинциях.
— Запоминай, Матюшкин, что в голову мне пришло во время слушания твоего доклада. — Пётр вытянул под столом длинные ноги в красных башмаках, раскурил трубку и назидательно продолжал: — Во-первых, крепость Святого Креста будущим летом надо закончить и учредить постоянное сообщение с оной, со стороны Астрахани и Гиляни. Гиляныо овладели, надлежит овладеть Мазандеранской и Астрабадской провинциями, Далее следует укрепить, как должно, Баку и вверх по Куре подняться, о её судоходстве узнать. Но самое главное — в занятые персидские провинция следует переселить часть армян и других христиан, которые под игом басурман стонут. Затем дадите мне знать, сколько русской нации можно поселить по берегам Каспия. Денег не жалеть, ибо предприятие наше десятикратно окупится.
Матюшкин с Волынским переглянулись и опустили очи. Ни тот, ни другой пока не осмелились спросить, из какой казны деньгами пользоваться. А Пётр, не думая о средствах, продолжал?
— Нынешним летом, пока генерал-лейтенант Матюшкин Баку занимал, в Константинополе наш посланник Иван Неплюев с турецким рейс-эфенди дипломатическую баталию вёл. Турки хотят управлять не только Грузией и Арменией, во и всем прикаспийскими областями, а Россия де не имеет никакою права, ибо народа там исповедуют магометанскую веру. К чёс*а нашего посланника, он хорошо осадил турецкого рейс-эфенди, сказав ему, что вера не служит определением границ. Если бы определять границы по вере, то во всём свете мира не было бы. Сколько христианских заводов под властью Порты! Султану Ахмету объявлено, что мы не допустим к каспийским берегам никакой другой державы, и особенно Турции. Опираясь на сие разумной заявление Неплюева, мы опираемся и на договор, заключённый в сентябре с Тахмасибовым посланником. Турки твердят, что Тахмасиб не может быть законным шахом, поскольку стен его жив, а только содержится в неволе, но нам начхать на их заявления…
— Ещё и грозят, государь, — заметил тайный советник Пётр Андреевич Толстой. — Дескать, русский император в договоре с Тахмасибом обязался стоять за него против всех его врагов, а значит, и против турок; из сего следует, что вечный мир между Россией и Турцией нарушен…
— Словом, господа, восточные дела ныне первостепенны, и решение их требует смелого ума и крепкой силы, а сила, как вам известно, опирается на казну, которая за годы долгой войны со шведами иссякла. Тебе, Артемий Петрович, придётся брать на себя большую часть расходов на содержание войск в провинциях и Каспийской флотилии. — Пётр со строгостью посмотрел па Волынского.
— Государь, помилуй, да где ж мне взять столько средств?! Это же понадобятся миллионы! — Волынский покраснел от волнения.
— Найдёшь, раз такая потребность есть! Я ведь тебя, Артемий, не по родству послал в Астрахань, а по уму. Показался ты мне человеком сообразительным. Право сказать, о своём выборе я не жалею, хотя и подталкивать всё время тебя приходится. Попомни раз и навсегда, губернатор, что у тебя самый богатый край России. Разве что Демидов может с тобой поспорить железом. А у тебя — красная рыба, табуны калмыцких коней, скот, ковры на любой вкус. Заставляй подданных трудиться денно и нощно на благо России.
— Стараюсь, государь, все силы отдаю Отечеству.
— Ну и не хнычь по пустякам. Зиму с Матюшкиным проведёте в Санкт-Петербурге, весной отправитесь восвояси. Снабжу вас инструкцией.
О многом говорили в тот день у Петра астраханские гости и, выйдя из царского кабинета, отправились в ассамблею. Очутившись среди вельмож и сановников, Волынский быстро отыскал своё место среди генераладъютантов. Здесь повстречал старого друга и ближайшего родственника, камергера Нарышкина. Тот заключил Артемия в объятия:
— Сашенька-то как, жива ли, здорова?
— Жива… Вторым беременна… Поклон тебе сердечный шлёт.
— Ну так что ж ты, Артемий, с дороги не ко мне?1
— Спешил шибко, боялся опоздать к Рождеству, да и государь торопил — дела наиважнейшие. Сашенька недельки через две приедет: до лета здесь и в Москве пробудет. Там и рожать собирается.
— Эка вы какие оборотистые, не успели одну нам родить, уже другую или другого ждёте! — Нарышкин обернулся, не слышит ли кто их столь прозаического разговора, и, придвинувшись ближе, почти на ухо прошептал: — А тут такие события назревают, но пока ни-ни, ни слова не могу сказать, иначе государь голову; снимет.
— Ну и молчи, Христос с тобой, а то впрямь голову потеряешь. Ты мне лучше покажи, дорогой шурин, Измаил-бека персидского, говорят, он здесь, на балу.
Мгновенно наступившая тишина заставила Волынского и Нарышкина прекратить беседу и посмотреть на парадную лестницу, по которой, окружённая светскими дамами и пажами, спускалась царица Екатерина. Пухлая и румяная, в платье, украшенном драгоценностями и расширенном в бёдрах фижмами, выглядела она молодо, о чём говорили и её озорно сверкающие глаза. Волынский почувствовал глубочайший прилив нежности, увидев царицу. Вспомнил царский корабль у пристани, поездку в Учуги, званый вечер в своём доме. О Боже, там она была самой обычной женщиной, а здесь… Забыв об этикете и не думая, что скажут о нём в петербургском свете, он прошёл через всю залу а почтительно склонился, сделав реверанс.
— Матушка-государыня, прими мои верноподданнические чувства. Я не смог удержаться, увидев тебя а столь сиятельном блеске!
— Ах, Артемий, это, оказывается, ты! — Екатерина улыбнулась и подала руку. Он прильнул к руке, ткнувшись губами в холодный, осыпанный бриллиантами браслет, и отступил.
Знатная столичная публика не осудила наглого льстеца. Напротив, следуя его примеру, к ногам царицы бросились и другие вельможи, выражая свою преданность к любовь. Камергер Нарышкин, едва Волынский отошёл, сказал ему с улыбкой:
— Ну, брат мой, ты делаешь блестящий успех. Теперь её камер-юнкеры Монс и Балк с ума сойдут от ревности. Берегись их…
— Это кого — вот этих щенков, которые шлейф её платья несут? Скажу тебе, дорогой камергер, не таясь: придёт мой час — я этих немецких холуёв отгоню от царского двора вёрст за тысячу. Толку от них… Что Монс, что Мопс — какая разница!
