Но отпустив Гангу, лихорадка перешла к его жене. Когда Саджани начала одеваться, чтобы идти на работу, она почувствовала озноб. Несмотря на уговоры Леилы, она упрямо продолжала хлопотать по хозяйству. Но когда Саджани уже совсем собралась выходить, у нее закружилась голова, она зашаталась и рухнула на пол.
Леила уложила мать на подстилку, тепло укутала одеялами, половиками, джутовыми мешками и стала растирать ей все тело. Видя, что мать не приходит в себя, а только тихо шепчет: «О, боже», — Леила в испуге заметалась по комнате. Налив стакан воды, девушка поднесла его к губам матери.
Саджани тяжело вздохнула, заскрежетала зубами, в уголках губ выступила пена, и вдруг стала кричать, словно мучилась от родов. Она корчилась, сжимала кулаки и металась из стороны в сторону.
Гангу встал, подошел к жене, приложил руку к ее горячему, покрасневшему лбу и почувствовал, как сильно пульсирует кровь у нее в жилах.
— Она заразилась от меня лихорадкой, — сказал он. — Леила, укрой мать одеялами, что были на мне.
Пока Леила укутывала мать, Саджани тихо стонала, потом вдруг нахмурила брови, лицо исказилось гримасой боли, глаза закатились, и она потеряла сознание.
Гангу завернулся в одеяло и заявил, что пойдет за доктором.
— Но ты умрешь, отец, если выйдешь, ведь тебя всю ночь трепала лихорадка, — сказала Леила. Ей удалось уговорить Гангу остаться дома и присмотреть за матерью. Девушка уже собиралась бежать на розыски врача, когда в хижину вдруг вошел Нараин; его обязанностью было созывать кули на работу.
— У меня отец и мать заболели, дядя, — сказала Леила, подходя к нему. — Прямо не знаю, что делать!
— Это; наверно, холера, — воскликнул он, — холера! — и даже не взглянув на больных, бросился к своей хижине с криком: — Холера! Холера! Мать Балу, поскорее уводи детей! Холера! У нас началась холера!
Нараин не мог забыть, как в прошлом году от холеры меньше чем за месяц умерло около двухсот кули. Одно упоминание об этой болезни приводило его в ужас.
Леила трясла Будху, пытаясь разбудить его, чтобы послать за доктором, потому что крики Нараина смутили ее. Но братишка только пробормотал что-то и повернулся на другой бок. Девушка подошла к матери. Слабое дыхание Саджани напоминало шелест крыльев насекомого. У Леилы помутилось в голове от страха, она опять услышала крики Нараина, к которым присоединилось множество других голосов. Она подошла к двери.
Перепуганный Нараин бежал вдоль улицы, ноги его подкашивались, он весь дрожал, одежда промокла от пота. Слухи о холере быстро распространились по поселку; вместо того чтобы идти на работу, кули начали собираться небольшими группами возле домиков, где жили сардары.
Какой-то сардар, решив, что кули хотят с ним расправиться, с перепугу засвистел в свисток.
На его свист сбежались дежурившие в поселке сторожа с заряженными винтовками и окружили толпу перепуганных насмерть, плачущих, стонущих, переругивающихся кули.
Вопли женщин, плач детей, голоса мужчин сливались с кудахтаньем кур и криками петухов, доносившимися из домов сардаров. Несколько минут царил ужасающий гам.
Но вот появился Рэджи Хант, и мигом все смолкло. Он был в пижаме и ярком халате, с револьвером в руке, за ним по пятам шагал вестовой с винтовкой.
— Что это у вас здесь случилось, грязные свиньи? Из-за чего вы подняли крик в такую рань? — заорал Рэджи, стараясь придать своему лицу властное выражение.
— У нас началась холера, — попытался объяснить дрожащим голосом Нараин, выступая из толпы.
— Черт побери! Есть из-за чего поднимать такой шум! Ах вы дурни набитые! — воскликнул Рэджи Хант и обернулся к сардару Неоджи, который свирепо размахивал перед толпой своим кхокхри.
— Не позволяйте им расходиться, — приказал Рэджи и направился к амбулатории, здание которой находилось на вершине холма, чтобы позвать врача де ля Хавра или Чуни Лала. Рэджи то и дело оборачивался на ходу и угрожающе поглядывал на толпу, размахивая револьвером, чтобы никто из кули не вздумал пойти за ним.
Он так упивался сознанием своей власти, что даже забыл про зной и духоту. Солнце уже поднялось над горами, и жаркий воздух колебался над пустынной, сверкающей металлическим блеском дорогой.
Леила стояла на пороге, с тревогой выглядывая из двери, — ей хотелось побежать и объяснить этим перепуганным людям, что нет никакой холеры, но она боялась отойти от матери.
Будху проснулся и уцепился за край ее покрывала, плача от страха.
— Что случилось? — спросил у нее отец.
Девушка стояла в нерешительности, не зная, что делать.
Вдруг она увидела, что к хижине направляются англичанин и индиец в сопровождении стражника.
— Вот в этой лачуге, — сказал, подходя, стражник, и Леила отошла от двери.
Она услыхала, как английский доктор сказал:
— Спросите у женщины, можно ли войти?
Стражник вошел в хижину, гремя тяжелыми бутсами, огляделся и крикнул:
— Пожалуйте, хузур!
Доктора вошли.
Гангу со страхом и надеждой повернул к ним потное лицо, губы его дрожали.
— Как дела, малыш? — преодолевая смущение, обратился де ля Хавр к Будху, который насупившись стоял в дверях с голубем в руках.
Будху смутился и ничего не ответил.
— Ну, ничего, — проговорил де ля Хавр, потрепав мальчика по голове.
Леила, скромно опустившая на лоб край дхути[17], указала рукой туда, где лежали мать и отец.
— Я измерю им температуру, — проговорил де ля Хавр.
Нагнувшись, чтобы сунуть в рот Саджани термометр, он увидел ее остановившиеся глаза, холодные и без блеска. Он положил руку ей на голову, стал щупать пульс, выслушивать сердце — оно не билось!
— Она умерла, — прошептал он. Голос его оборвался.
Гангу с трудом приподнялся и смотрел в лицо Чуни Лала, широко открыв глаза.
— Да, она умерла, — подтвердил Чуни Лал.
Гангу с воплем бросился к телу Саджани. Леила закричала и подбежала к Будху. Перепуганный мальчик, всхлипывая, стоял в дверях.
Чарльз Крофт-Кук приподнял полы фрака, опустился в глубокое, обитое красной кожей кресло в гостиной клуба чайных плантаций и стал раскуривать послеобеденную сигару. Затем он протянул руку, взял с маленького столика калькуттскую газету «Стэйтсмен», развернул ее и не спеша разложил на коленях. Вид у него был усталый и озабоченный, лицо осунулось и сильно покраснело.
Жизнь управляющего плантацией не легка, тем более если целиком отдавать себя работе, как это делал Крофт-Кук. Конечно, Крофт-Кук, как и все подобные ему люди, сильно преувеличивал трудности своей работы, в особенности когда рассказывал о них во время отпуска на родине; он с необыкновенным красноречием затемнял правду вымыслом и превращался в глазах собеседников в подлинного героя.
— Вы здесь благодушно распиваете чай, сидя в удобных креслах у камина, — говорил он подчеркнуто-шутливым тоном, стоя спиной к огню, — и не представляете себе, насколько тяжелы условия в тех отдаленных владениях Британской империи, где выращивается чай, которым вы наслаждаетесь.
И он принимался, не жалея красок, расписывать тяготы своего положения. У слушателей создавалось впечатление, что он был чем-то вроде оси вселенной, вокруг которой вращаются все созвездия.
По его словам, у управляющего плантацией очень много самых разнообразных обязанностей. В своей сфере он был подлинным универсалом. Прежде всего на нем лежал контроль за торговыми и сельскохозяйственными делами плантации. Затем ему приходилось выступать в роли судьи, улаживать мелкие конфликты между рабочими.
— Вы представляете, сколько хлопот может наделать какая-нибудь девушка кули своими любовными похождениями? — тут Крофт-Кук многозначительно покашливал. — Или какое-нибудь дело о колдовстве: оно иногда вызывает невероятное возбуждение среди суеверных туземцев — дело доходит до убийства. Вы знаете, эти люди совершенно не умеют себя сдерживать, — и он покачивал головой с видом мудрого старца.
— Надо быть и доктором, уметь оказать первую помощь в несчастных случаях! Иногда приходится работать за инженера — нужно прокладывать дороги, сооружать временные мосты, строить дома! Все это — между прочим, бесплатное приложение к текущим делам… Случаются набеги горных племен; правда, теперь они бывают реже, — успокаивающе добавлял он и удовлетворенно кивал головой. — Мы правим твердой рукой. Но прежде бывали случаи, что управляющие плантациями погибали, защищая вверенных им людей или спасая свою семью. Эти дикари часто похищали детей англичан и увозили к себе в горы.
Шепот восторженного ужаса пробегал среди слушателей, подстегивая его красноречие. Вдохновение рассказчика росло:
— По непроходимым зарослям джунглей вокруг плантаций бродят дикие звери. Ночью тигры часто заходят в поселок и подбираются к бунгало. Представляете, что бывает, если им удается сцапать спящую на веранде собаку? Конечно, работники плантаций большей частью хорошо стреляют, иначе, сами понимаете, нельзя, — и тут он мрачно усмехался. — Ну а затем и масса всяких мелочей, от них уж никуда не денешься. Взять хотя бы периодические наводнения, которые затопляют плантации, смывают посадки, уносят скот и чайные кусты. — Он не забывал упомянуть и о «серьезных» возмущениях рабочих. Политические беспорядки в округе! Не обходится без восстаний и террористических актов. Правда, все это хотя и не касалось его непосредственно, но так или иначе сильно его задевало.
