Александр Дейч - Гарри из Дюссельдорфа

— Так я вам могу сказать официозно, что его жена уже семь лет лежит на кладбище и рада-радешенька, что избавилась от такого мужа. А ваши денежки плакали!

— Арон Гирш, — серьезно сказал Гейне, — а есть ли вообще честные люди в вашем торгашеском городе?

Гирш уклонился от прямого ответа:

— О честности у нас будет особый разговор, и честность бывает разная: у вашего дядя одна, у лотерейного маклера — другая. А чья честность выше, пускай решают бог и его ангелы в судный день. Мне уже надо идти, и я только хочу сказать на прощание, чтобы вы хорошенько подумали о жизни, потому что в вашей конторе положение катастрофальное.

Гирш взял зонтик, с которым почти никогда не расставался, папку с бумагами, поклонился Гарри и направился к выходу.

Через несколько дней Гарри понял, что предупреждения Гирша были не напрасны. Действительно, дела конторы пришли в полный упадок. Маклеры, которым Гарри отдал товары под векселя, оказывались неплатежеспособными. С них ничего нельзя было взыскать судом. Солидных покупателей становилось все меньше. Реже звенел колокольчик у входных дверей, возвещая о приходе клиентов. Молодой приказчик от нечего делать читал разбойничьи романы о Картуше, а пожилой только сокрушенно вздыхал и пил из носика кофейника черную жижицу, даже отдаленно не напоминавшую кофе. Гарри в глубине души с нетерпением ждал развязки. Ему бы только хотелось, чтобы закрытие конторы прошло без большого скандала. Он получил от отца печальное письмо: его торговля шла совсем плохо, кредиторы осаждали дом; мать плакала и продавала последние семейные драгоценности.

Как-то, когда Гарри сидел за столиком в своей конторке, скрипнула дверь и на пороге появилась Амалия. Гарри никак не мог ожидать этого. Он очень редко бывал в доме дяди и со дня злосчастного объяснения с Амалией никогда не оставался с ней наедине. Его сердечная рана если и не зажила, то все же затянулась. Ему было спокойнее не встречаться с Амалией. И вдруг… Гарри встал с места, густой румянец залил его щеки, голос задрожал:

— Кузина! Какими судьбами?

Амалия спокойно смотрела на Гарри. Казалось, ей нравилось его замешательство. Из-под большой весенней шляпы выбивались пряди красивых каштановых волос. В ее глазах не было теперь ни насмешливого, ни жестокого выражения.

— Я проходила мимо и решила зайти посмотреть, как живет мой кузен.

Амалия слегка толкнула дверь каморки и села на стул у столика Гарри.

— Я не хочу, Гарри, чтобы ты сердился на меня.

— Я не сержусь, — сказал Гарри. — Прошу тебя, не надо об этом… Совсем не надо…

— Я сейчас уйду, — сказала Амалия. — Я только скажу еще одно: вчера у нас был разговор о тебе, большой разговор…

— Представляю себе, — сказал Гарри.

— Папа страшно зол на тебя, говорит, что ты никчемный человек, что, кроме писания стихов, у тебя нет ничего в голове. Ему сказали, что ты написал стихи в «Гамбургском страже».

— И это стало известно в вашем доме?

— Да. И он показал нам эти стихи.

Амалия вынула смятый листок газеты и развернула его.

— Гарри, это правда написал ты? И нарочно подписался каким-то Ризенгарфом?

Гарри молча кивнул головой.

— Скажи мне, Гарри, — спросила Амалия: — неужели эти стихи обо мне и для меня?

Гарри молчал. Потом тихо произнес:

— Я ведь тебе приносил стихи, но ты только посмеялась надо мной.

— Ах, я никогда не думала, что ты поэт и что такие стихи могут появиться в газете! Я думала, что печатаются стихи только Шиллера или Гёте. Спасибо тебе, Гарри, и прости, что я тебе сказала правду: я не могу тебя любить.

Гарри хотел что-то сказать, но в этот момент дверь распахнулась и вошел Соломон Гейне. Лоб его был нахмурен, губы сжаты, а это не предвещало ничего хорошего. Именно в такие моменты Гарри его называл про себя «Бореем».

— Хороши дела, племянничек! — закричал Соломон. — Твоя фирма дала мне убытку семь тысяч триста один талер. Кто взыщет деньги со всех этих Энгельманов и Шнурке?.. Довольно, я сыт по горло такими делами. Контора с сегодняшнего дня закрыта, а ты…

— Папа, не горячись, — сказала Амалия.

— Час от часу не легче! Почему ты здесь? Сейчас же домой! Тебе здесь не место…

Амалия встала и вышла из конторы, не сказав ни слова.

Соломон Гейне обернулся и увидел стоявших в дверях приказчиков и Арона Гирша.

— Вам тут тоже нечего делать. Закройте дверь поплотнее.

Соломон Гейне тяжело опустился на стул, снял шляпу и вытер фуляровым платком лоб. Он помолчал немного, затем заговорил спокойнее. Он не мог долго горячиться, и его бешеные вспышки быстро угасали.

— Я знаю все твои проделки. Мне сообщили, что ты пишешь стихи в «Гамбургском страже». Эго не газета, а настоящая помойница, грязный листок, вымогатель денег! И там мой племянник печатает стихи! Да еще какие — затрагивающие мою дочь Амалию! Хватит! Ты не для Гамбурга!

— Вернее, Гамбург не для меня, — сказал Гарри. — Я никогда к нему не привыкну.

Соломон Гейне презрительно усмехнулся. Но он не хотел вступать в лишние разговоры и только добавил решительным тоном:

— Мне жаль твоих несчастных родителей, и я не хочу, чтобы деньги, затраченные на тебя, пропали даром. Я хочу дать тебе какую-нибудь хорошую деловую профессию. Не хочешь быть купцом — будь адвокатом. Я буду тебе давать четыреста талеров в год, пока ты не изучишь курс юридических наук.

Соломон Гейне резко поднялся с места, толкнул дверь, и Гарри услыхал, как он крикнул приказчикам:

— Снимайте вывеску! Лавочка закрыта.

Гарри радовался, что избавление пришло быстро. Он стоял на пороге какой-то новой жизни, еще неведомой, быть может, немного похожей на ученье в францисканском лицее. Снова перед ним откроются библиотеки и музеи, снова возьмется он за учебники и тетради. Правда, профессия адвоката не очень увлекала его. Юристы представлялись ему чем-то вроде поваров, которые до тех пор вертят на огне всякие законы, пока они не превращаются в жаркое по их вкусу. Но все же Гарри охватывала радость при мысли, что он покинет Гамбург, это разбойничье гнездо банкиров, торговцев и маклеров, эту могилу его несчастной любви. Все равно он будет поэтом! Ведь и Вольфганг Гёте окончил юридический факультет.

Соломон Гейне списался с родителями Гарри, и они сообща решили отправить юношу в Боннский университет.

Арон Гирш получил приказ от своего шефа проводить Гарри из Гамбурга. По дороге, в коляске, Гирш отечески упрекал Гарри за то, что он не сумел удержать за хвост птицу своего счастья. Прощаясь с Гиршем на почтовой станции, Гарри похлопал его по плечу и сказал:

— Вы еще услышите обо мне, дорогой Гирш!

Пятого мая 1818 года немецкий студент Карл Людвиг Занд записал в своем дневнике: «Когда я размышляю, я часто думаю, что все же надо было бы набраться мужества и всадить меч в потроха Коцебу или какого-нибудь другого изменника».

Меньше чем через год, 23 марта 1819 года, этот студент, мнивший себя пламенным немецким патриотом, убил Коцебу, вонзив кинжал в его грудь.

Коцебу был посредственным немецким драматургом и откровенным шпионом на службе русского царя. Самый факт убийства Коцебу не имел большого политического значения; в террористическом акте Занда отразилась путаница мыслей немецкой молодежи, которая хотела бороться против феодально-дворянской реакции. Среди этой молодежи возникали союзы, нечто вроде студенческих землячеств. Эти союзы назывались «буршеншафтами» и включали в себя разнородную молодежь. Наряду с молодыми людьми, мечтавшими о республиканском строе, о новых, более справедливых общественных порядках, были и такие, которые смотрели не вперед, а в прошлое и видели государственный идеал в средневековой католической монархии, в той Священной Римской империи германской нации, в которой не было ничего священного. Эти молодые люди считали себя достойными потомками древних германских племен — тевтонов, носили длинные волосы, не следили за своей одеждой, презирали все «французское» и ставили немцев выше всех прочих наций. Тевтономаны выделялись среди прочих студентов дикими и грубыми нравами, славились драками, дуэлями и отвратительными попойками.

Убийство Коцебу развязало руки германской реакции, которая почувствовала угрозу для себя даже в такой слабой и неорганизованной оппозиции, как буршеншафты. В августе 1819 года были изданы так называемые «Карлсбадские постановления», вводившие всевозможные преследования и репрессии по отношению к студенческой молодежи и буршеншафтам. Особенным гонениям подвергались «демагоги», вожаки студенчества, еще жившие патриотическими мыслями войны 1813–1815 годов против Наполеона. Тогда бюргерская молодежь сражалась против захватчиков и верила в то, что она завоюет и политическую свободу Германии. Теперь же самое слово «свобода» бралось под подозрение немецкой цензурой. Были изъяты песни и патриотические стихи, которые распевались во время освободительной войны. У некоторых профессоров полиция произвела обыски и забрала «подозрительные книги и бумаги»; наиболее неблагонадежных уволили из университета.