— Ух! — реготал Григорий, как леший. — Жги! Крути! Накатил, накатил… Ух!..
И трескалась земля от пьяного топота миллионов огромными трещинами-пропастями, и валил оттуда дым черный и смрадный, и вырывалось с буйным воем мутно-багровыми полотнищами пламя, и тысячи тысяч чертей, больших, как медведи, и маленьких, как тараканы, бойких, вертлявых, с холодными крыльями летучей мыши, вырывались из-под земли в клубах смрада смертного и полчищами несметными, как гнус сибирский по весне в лесах, все гуще и гуще заполняли безбрежности, над которыми не было неба… Страшно уже становилось и самому Григорию, и его уже душило несметное смрадное воинство это, вставшее из пропастей огромного тела его, но он уже остановиться не мог и, пьянея все более и более и в то же время страшась, кричал:
— Ух… Ух… Ух… Накатил, накатил, накатил… Жги… Ух!
И была теперь в крике его уже какая-то ужасающая все живое боль…
Кто-то рассмеялся рядом — просто, по-человечески, но как-то обидно.
Григорий неприятно вздрогнул всем необъятным телом своим и раскрыл глаза: в ярко освещенном квадрате двери стоял уже одетый и причесанный граф Саломатин. Сзади него виднелось любопытное лицо толстого и чистого обер-кондуктора.
— Да разве можно так шуметь в первом классе? — смеялся граф. — Обер-кондуктор вот уже думал, что на вас напали экспроприаторы… Это все губернаторские майонезы наделали — такими вещами в нашем возрасте злоупотреблять не следует… Ну, вставайте скорее — вот уже Симонов монастырь{47} вдали виден… скоро Москва…
— Ах, милой, дорогой… И здорово же я разоспался!.. Сичас, сичас… И Григорий, разом поднявшись, привычным жестом пригладил руками свои встрепанные волосы. В глазах его все еще стояли тяжелая жуть и какой-то мертвенный холод.
— Ф-фу!.. — зябко сказал он, передернув плечами. — А нюжли нехорошие сны от еды бывают?
— Ого, еще как! — рассмеялся граф. — Наестся какой-нибудь православный каши гречневой до одурения, а потом ночью орет: домовой душит! А это только каша…
Обер почтительно рассмеялся и пошел дальше. Григорий остро воззрился на графа:
— Так и домовой, выходит, от каши?
— И домовой. Желудок в нашем возрасте, да и вообще, вещь серьезная… — весело сказал граф. — Можно сказать, всему свету голова…
Григорий, загадочно усмехнувшись, раздумчиво покачал головой и пошел умываться…
VIII
ЦАРЬ, ВСЕЯ РОССИИ САМОДЕРЖЕЦ
Ранним солнечным и росистым утром к перрону хмурого и закопченного Николаевского вокзала в Петербурге щеголевато подлетел курьерский поезд. Небольшая группа дам в светлых элегантных туалетах с букетами прелестных цветов в руках одним невольным движением устремилась к солидному темно-синему вагону первого класса, с подножки которого, заливисто свистя в серебряный свисток, молодцевато соскочил солидный чистый обер-кондуктор в белых воротничках, а в одном из окон показалась светло-лиловая шелковая рубашка. И лица дам тепло расцвели: он приехал!
И когда немногие пассажиры этого вагона в сопровождении почтительных носильщиков с самыми чудесными чемоданами и баульчиками и темными пледами, с любопытством оглядываясь назад на человека в светло-лиловой рубашке, вышли, на площадке показался Григорий, умытый, причесанный, почти благообразный. Он, не торопясь, сдерживая улыбку, спустился на платформу, и тотчас же его пестрым, изящным, благоухающим венком окружили дамы. И одна из них, очень полная, еще миловидная, с пышной прической и бойкими хитрыми глазами — то была фрейлина Анна Вырубова, — с полной любви улыбкой поднесла Григорию пышный букет прелестнейших свежих роз — их примчал сюда на зорьке автомобиль из Царского — и проговорила тихо и значительно:
— От ее величества…
— Ах, мама, мама, совсем ты меня, старика, избаловала… — принимая в корявые руки нежные розы, проговорил Григорий. — Ну, все ли у них слава Богу? Пошто вызвали меня? Как отрок?
— Все слава Богу. Цесаревич здоров, но… Ее величество всегда так беспокоится, когда вас нет… — сказала Вырубова. — Да и мы вот все тоже…
Григорий с улыбкой ощупал глазами эти женские, почти подобострастные лица, которые сияли на него восторженными улыбками, и, благодушно приговаривая своим сибирским говорком разные прибаутки, принимал от них цветы. Обе руки его были теперь полны благоухающих цветов, а над ними загадочно улыбалось серое, землистое лицо с тяжелыми глазами. Григорий беспомощно оглянулся.
— Ох, не привык я к этому!.. — проговорил он. — Спасибо вам всем… ну только ослобоните старика, сделайте милость, от всего етого. А то ишь оглядываются…
В самом деле, люди останавливались в отдалении и, не отрываясь, как загипнотизированные смотрели на эту странную группу.
В одно мгновение ловкие руки дам освободили его от его ароматной ноши, и Григорий с Вырубовой впереди, другие сзади — все вышли на залитую утренним солнцем площадь, посредине которой царил во всей несравненной красоте своей бесподобный монумент{48}: тяжкий колосс на колоссальном коне, оба страшные, и в этом ужасе своем, в своей величине, в своей тяжести непомерной несказанно прекрасные. Роскошный автомобиль бесшумно подкатился к лестнице, и Григорий, покивав головой дамам, сел в него с Вырубовой, и автомобиль, тихонько посапывая, направился к Невскому. Городовые, предупрежденные шпиками, со строгой озабоченностью смотрели вперед, как бы что-нибудь не помешало прекрасной машине. Остальные дамы, озабоченно и оживленно переговариваясь, — они понимали же всю важность момента и исключительную значительность в нем своей роли — рассаживались по своим автомобилям и уносились по своим дачам в сладком предвкушении близкого свидания с другом царской семьи и, может быть, спасителем всей России…
Григорий хотел было заехать на свою квартиру на Гороховую, но Вырубова, умоляюще сложив руки на груди и глядя на него с вдруг налившимися слезами на глазах, пролепетала:
— Ради Создателя, едем прежде всего к ней!.. Она прямо сгорает от волнения, прямо извелась вся… Ну прямо без слез смотреть на нее нельзя…
— Да ведь дитенок-то, говоришь, здоров?
— Да, более или менее, как всегда… — отвечала Вырубова. — Но… она так тревожится… Ах, как она несчастна!
— Ну, ништо… Поедем прямо в Царское…
И, сверкая, грузная машина быстрокрылой ласточкой понеслась по царскосельскому шоссе. У Григория с непривычки — он все никак не мог освоиться с быстротой автомобиля — внизу живота что-то тупо заныло, и он боязливо посматривал вперед: не налететь бы часом на столб али на мужика какого… Его спутница бережно окутала его ноги тигровым покрывалом и участливо и покорно смотрела в его землистое лицо, вокруг которого теперь беспорядочно и бешено трепалась от ветра темная борода. Разговаривать она боялась: с дороги он может легко простудиться. И вся ее вывихнутая в корне, вдребезги исковерканная нелепая душа замирала при этой мысли в ужасе…
Коверкать начали ее с пеленок бонны, потом коверкали ее на все лады гувернантки, потом коверкали ее в институте, а затем стала коверкать вся эта богатая, праздная, бессодержательная и насквозь искусственная придворная жизнь. Но всего более исковеркал и измучил ее муж, такой же исковерканный и нелепый, как и она. И прожив с мужем несколько лет и оставшись все же девственницей, измученная, истощенная, с отвращением ко всему и ко всем, она жила изо дня в день, не замечая, как ее отношение к миру и людям постепенно, но коренным образом изменяются: истеричка, она видела и слышала теперь то, чего не было, и не видела и не слышала того, что было, живые люди стали для нее призраками, а призраки и создания ее больного мозга — неоспоримыми фактами. Любовь, дружба, ненависть, искусство, религия, вся жизнь криво и неожиданно преломлялись в ее исковерканной душе, и она была твердо уверена, что это-то исковерканное отражение в ее душе жизни и есть самая подлинная, настоящая жизнь.
Царскосельские часовые с почтительным ужасом пропустили автомобиль за чугунную решетку, и машина, бархатно хрустя по гравию, подкатила к дворцу. Выбежавшие из вестибюля лакеи подобострастно высадили Григория и Вырубову, и они, незаметно расправляя затекшие ноги, вошли во дворец.
— Ну, ты иди, скажи там Сашеньке… а я… того… до ветру пройду… — проговорил Григорий.
Вырубова слегка зарумянилась и, наклонив голову, торопливо прошла на половину Александры Федоровны. Вся обстановка тут была уютна и проста той простотой, которая стоит огромного напряжения ума и воли и огромных денег. Но все же это был в общем не дворец императора огромнейшей страны, а скорее, хороший загородный дом очень богатого человека, и только бесчисленные рати невидимых шпиков да караулы видимых солдат говорили о значении этого скромно-богатого дома.
