Ознакомительная версия.
Матери разложили несколько медвежьих шкур у стены, положили подушки. Улегшись, Хутугта облегченно расслабился, тяжело вздохнув, закрыл глаза.
– Пусть поспит, – сказал Даритай, вытирая рукавом пот со лба, вороватыми своими глазами окидывая юрту. – А мы поговорим в другом месте.
– Нет… – Хутугта шевельнул рукой, открыл глаза и повел ими по сторонам. – Поговорим вместе… Вы, невестки, оставьте нас, а вы сядьте…
Матери, поклонившись, вышли. Тэмуджин и Даритай присели у него в ногах. Тот снова прикрыл глаза, помолчал, собираясь с силами. Брат и племянник терпеливо ждали. Тэмуджин, потянувшись, согнал с потного лба его назойливую муху.
– Вот, – Хутугта открыл глаза и посмотрел на них прояснившимся взглядом. Все так же тяжело дыша, заговорил: – Вот и моя пора подходит. А давно ли мы провожали Тодоена? Так же вот сидели рядом с ним, выпивали, говорили… Теперь вот и я готов в дорогу… Когда человек здоров, он не думает о том пути, что его ждет в конце и становится все ближе с каждым его вздохом. Нет, он думает, что вечно будет топтать эту землю, а ведь короток на самом деле путь человечий… Но глупцы не думают об этом, да и все люди на самом деле глупы… очень глупы люди, оказывается, на самом деле… Я все об этом думаю сейчас, но вы все потом поймете, придет час и вы все поумнеете, прояснится ваш разум, да поздно уже будет…
Тэмуджин и Даритай хмуро молчали, слушая его. Тэмуджину вдруг показалось, что Хутугта бредит, но тот отвердел взглядом и, отдышавшись, перевел разговор:
– А ты, племянник мой, должен переехать к Бури Бухэ, так мы решили.
Тэмуджин тут же внутренне сжался, отодвигая в сторону только что испытанную им жалость к дяде, готовясь к отпору. Увидев его похолодевшее лицо, Хутугта, вновь напрягая силы, заговорил:
– Знамя останется при тебе, об этом не беспокойся. Ошиблись мы тогда, прошлой осенью, сильно ошиблись, но ты не проклинай нас теперь… Мы ведь и сами немало пострадали. Что уж об этом вспоминать, надо нам дальше жить и род наш кият-борджигинов дальше продолжать. А за ту нашу ошибку я даю тебе двести пятьдесят голов лошадей, сто пятьдесят дойных коров, десять больших тягловых волов и одного объезженного пятилетнего верблюда. К ним добавлю рабов и еще передам тебе десять своих нукеров, из самых отборных – еще деды их служили нашему предку Хабул-хану и тебе они будут верны. И отныне ты со своим знаменем будешь равным нойоном среди нас, кият-борджигинов.
Хутугта, умолкнув, выжидательно смотрел на него. Тэмуджин молчал, опустив взгляд в землю.
«Самое главное, перестали требовать знамя, – облегченно подумал он сразу. – Одно это хорошо…»
Но обещание такого щедрого подарка от Хутугты, сначала обдав жаром радостного восторга, потом вдруг насторожило его. Опасаясь сделать ошибку, не глядя на требовательные взгляды своих старших сородичей, Тэмуджин стал лихорадочно обдумывать. На первый взгляд выходило так, что стоит ему сейчас согласиться – и все будет хорошо, о лучшем и мечтать грешно: он со своим знаменем удостоится чести, невиданной для своего возраста, ведь нойоны готовы принять его в свой круг, не дожидаясь того, когда ему исполнится тринадцать лет, когда юношей принимают в воины и они становятся взрослыми соплеменниками. Это на три головы поднимет его среди сверстников, притянет к нему многих других подростков и юношей. И семье станет несравненно легче: отодвинется нужда, исчезнут опасности, стерегущие их сейчас на каждом шагу, не нужно будет считать еду, бороться с голодом, работать, будут у них слуги, пастухи, дойщицы коров и кобыл, отдохнут, наконец, матери, не будут так жалко выглядеть младшие – без друзей, без игр со сверстниками…
«Все это будет…» – напряженно думал он, чувствуя нетерпение дядей и досадуя, что нет времени подумать спокойно, и вдруг как кто-то подсказал ему в ухо, пришло на ум главное: – Принять эту подачку значит согласиться на лишение отцовского улуса. Отныне будет считаться, что я уже получил владение взамен отцовскому наследству. И требовать его улуса уже не смогу. Род киятов может когда-нибудь потребовать его у тайчиутов, но сам я – уже нет. И еще будет считаться, что это дядья спасли нас от голода и гибели, что они бросили нам, погибающим, жирный кусок, а мы подобрали и этим спаслись. Через многие годы Унгур и Сача Беки будут мне напоминать: мол, когда-то наши отцы тебе помогли, поставили на ноги. И ничего им в ответ нельзя будет возразить: так все и будет выглядеть. И нынешнее возвышение в будущем обернется еще худшим унижением…»
– Нет, – наконец сказал Тэмуджин, посмотрев на Хутугту. – Кланяюсь вам от души, но дар ваш принять не могу.
– Но почему?! – донельзя изумленный, вскинулся Даритай, до этого все время молча смотревший на него сбоку. – Почему ты не можешь принять от нас такой богатый дар?
– Отец запретил, – Тэмуджин твердо посмотрел ему в глаза.
– Когда? – опешил тот, непонимающе оглядываясь на Хутугту.
– Сейчас, – сказал Тэмуджин.
Против такого нельзя было что-либо возразить. Но Даритай, повертевшись на месте, вдруг отчаянно бросился на коленях к онгонам и, найдя взглядом онгоны Бартана и Хабула, взмолился им в голос:
– Дед мой Хабул, отец мой Бартан, вразумите этого безумца и отца его Есугея. Мы отдали Тэмуджину ваше знамя, а теперь зовем его к себе, хотим, чтобы вернулся в наш круг, но ему и этого мало… Сейчас, когда род наш на краю гибели, время ли нам считаться обидами, не пора ли забыть плохое и взяться за руки?.. Ведь и Алан-гуа, великая наша праматерь, учила нас этому… Рушит наше единство упрямством своим этот ваш потомок, вразумите же его…
Даритай все говорил и говорил, подняв правую руку перед собой, давился словами, мешая свое безмерное возмущение с робкой почтительностью перед предками. Тэмуджин, потупив взгляд, слушал его, изумляясь про себя: «Какие справедливые слова, откуда он взял их?.. Наверно, дед Тодоен этими словами ругал его, когда был жив, а он запомнил… Но ведь надо еще и уметь так все повернуть на свою сторону!..»
– Оставь, не тревожь предков, – остановил его Хутугта, болезненно тряся головой, беспокойно кося от подушки пожелтевшим глазом. – Мы сами тут виноваты… иди, сядь.
Даритай, все еще оглядываясь на онгонов, сел на прежнее место, и с горечью на лице взглядывая на Тэмуджина, осуждающе качал головой.
– Может быть, передумаешь? – Хутугта со слабой надеждой смотрел на Тэмуджина. – Ты не торопись, подумай хорошенько, посоветуйся со своими…
«Через матерей хочет нажать», – подумал Тэмуджин и твердо сказал:
– Решаю здесь все я. И я уже сказал свое слово.
Дядья долго молчали. Молчал и Тэмуджин.
– Ну, что ж, – наконец, выдохнул Хутугта. – Оказывается, ты стал совсем взрослым, не по годам вырос и умом и сердцем… я и не думал… Хочешь жить независимо, живи, как тебе лучше. Ну, а если вам станет трудно, обращайся к дядьям без раздумий, они должны помогать своим сородичам. А я уж буду там, где твой отец. Скажу ему, что ты сам так решил. Что ему от тебя передать?
– Передайте, что живем хорошо.
– Это все?
– Да.
– Что ж, мы поедем.
– Пусть ваша дорога будет удачной.
– Ну, помогите мне добраться до коня.
– Брат Хутугта, – возмущенно остановил его Даритай. – Тебе отдохнуть надо, дорога ведь нелегкая…
– В дороге отдохнем, – решительно дернул головой тот. – Заодно я и со степью попрощаюсь. Берите меня!
Тэмуджин и Даритай взяли его за руки.
Выйдя из юрты, Даритай махнул нукерам и те, с готовностью подскочив и почтительно приняв у них Хутугту, помогли ему сесть в седло.
– Ну, прощай, Тэмуджин-нойон, – Хутугта, тяжело сгорбившись, с трудом переводя дух, напоследок посмотрел на него и, кивнув на прощание, тронул коня.
– Прощайте, – Тэмуджин сдержанно поклонился в ответ и смотрел, как нукеры, охватывая Хутугту с обеих сторон, двинулись гурьбой к нижнему краю поляны.
Даритай, приотстав, придерживая заплясавшего под ним жеребца и подняв правую руку, на которой висела маленькая витая плетка, хотел, видно, что-то сказать на прощание, но не найдя слов, молча хлестнул коня и поскакал за остальными.
Выравниваясь друг за другом, они вышли на тропу и скрылись за кустами. Скоро стих в шуме ветра топот копыт и – будто не было никогда их на этой поляне, все также, как прежде, пусто и одиноко шевелились под ветром ветви кустов и деревьев.
Тэмуджин повернулся назад, собираясь идти в юрту, и тут встретился в упор с вопросительными взглядами своих домочадцев.
Даритай неторопливо ехал позади нукеров, равнодушно и устало поглядывая им в спину. Те, поочередно сменяя друг друга, поддерживали с обеих сторон обессилевшего Хутугту и вели в поводу его коня. Тому, было видно, становилось все хуже – от разговора ли с племянником, от долгой ли езды – вцепившись в гриву коня, казалось, он из последних сил держался в седле.
Дорога шла по межгорной теснине вдоль шумного на каменистых перекатах Онона. Узенькая тропинка над берегом, впервые протоптанная, видно, детьми Есугея в этих нехоженых прежде местах, была неудобна для езды гурьбой и нукерам все время приходилось протискиваться сквозь густо сросшиеся ветви деревьев.
Ознакомительная версия.
