Вебба кивнул головой и опять спустился в лодку. Гарольд выступил вперед.
– Батюшка, – начал он, – вот там стоят войска Эдуарда, вожди их должны еще находиться во дворце, какой-нибудь запальчивый нормандец может чего доброго начать стычку, и Лондон будет взят не так, как нам следует брать его: ни одна капля английской крови не должна обагрить английский меч. Поэтому, если ты позволишь, я сяду в лодку и выйду на берег. Если я в изгнании не разучился узнавать сердца моих земляков, то при первом возгласе наших ратников, которым они будут приветствовать возвращение Гарольда на родину, половина неприятельских рядов перейдет на нашу сторону.
– А если этого не будет, мой самонадеянный братец? – сказал насмешливо Тости, кусая от злости губы.
– Тогда я один поеду в их ряды и спрошу: какой англичанин дерзнет пустить стрелу или направить копье в эту грудь, никогда не надевавшую брони против Англии?
Годвин положил руку на голову Гарольда, и слезы выступили из его холодных глаз.
– Ты угадываешь по внушению неба то, чему я научился только опытом и искусством, – сказал он. – Иди, и да пошлет тебе Бог успех... Пусть будет по-твоему!
– Он занимает твое место, Свейн, – ты старший, – заметил Тости брату.
– На моей душе лежит бремя греха, и тоска гложет мое сердце! – ответил Свейн грустно. – Если Исав потерял свое право первородства, то неужели Каин сохранит его?
Произнеся эти слова, он отошел от Тости и, прислонившись к корме корабля, опустил лицо на край своего щита.
Гарольд взглянул на него с выражением глубокого сострадания, спешно приблизился к нему и, дружески пожав его руку, шепнул:
– Брат, прошу: не вспоминай о прошлом.
Хакон, тихонько последовавший за отцом, поднял на Гарольда свои задумчивые, грустные глаза; когда же тот удалился, он сказал Свейну робким голосом:
– Он один, по крайней мере, всегда добр и полон сострадания к тебе и ко мне.
– А ты, Хакон, когда меня не будет, сблизься с ним и люби его, как отца, – ответил Свейн, ласково поглаживая темные кудри брата.
Мальчик вздрогнул и, наклонив голову, прошептал про себя:
– Когда тебя не будет?! не будет!... Разве пророчица и тебе предрекла гибель?... И отцу, и сыну – обоим?
Между тем Гарольд сел в лодку, спущенную для него с борта корабля. Гурт взглянул умоляюще на отца и последовал за братом. Годвин задумчиво следил за удаляющейся шлюпкой.
– Нет надобности, – проговорил он, – верить прорицателям или Хильде, когда она предсказывала еще до нашего изгнания...
Он остановился: гневный голос Тости прервал его.
– Отец! Кровь кипит, когда ты припоминаешь предсказания Хильды насчет своего любимца! – воскликнул молодой человек. – Они уже и без того посеяли немало раздора в нашем доме. Если от моих распрей с Гарольдом появилась преждевременная седина в твоих волосах, вини в этом себя! Вспомни, как ты, под влиянием этих нелепых предсказаний, сказал нам при первой нашей ребяческой ссоре с твоим любимцем: «Не ссорьтесь с Гарольдом, его братья со временем подчинятся ему!»
– Докажи, что предсказание ложно, – ответил Годвин спокойно. – Умные люди всегда сами создают себе будущее, сами определяют свой жребий. Благоразумие, терпение, труд, мужество – вот звезды, управляющие участью человека!
Тости не успел возразить, потому что вблизи раздался плеск весел, и два корабля, принадлежавшие двум знатнейшим вождям, принявшим сторону Годвина, подплыли к борту драккара, чтобы узнать результат посольства к королю.
Тости кинулся к борту корабля и закричал громким голосом:
– Король, прислушиваясь к внушениям безрассудных советников, не желает нас выслушать... Оружие должно решить наше дело!
– Молчи, безумный юноша! – воскликнул Годвин, заскрежетав зубами, услышав буйные крики, злобу и негодование находящихся на кораблях после ответа Тости.
– Да будет проклят тот, кто первым прольет родную кровь! – продолжал Годвин. – Слушай, кровожадный тигр, тщеславный павлин, гордящийся своими пестрыми перьями!... Слушай, Тости, и трепещи: если ты еще одним словом расширишь пропасть, разделяющую меня с королем, то помни, что как изгнанником ты вступил в Англию, так и выйдешь из нее опять тем же изгнанником; ты променяешь графство и поместья на горький хлеб изгнанья и на волчью виру[17]!
Гордый Тости смутился от этих слов отца и молча удалился. Годвин перешел на палубу ближайшего корабля и старался силой своего красноречия смирить страсти, возбужденные безрассудной выходкой Тости.
В то самое время, когда он убеждал негодующих вождей и ратников, в рядах войск, стоявших на берегу, раздался восторженный крик: «Гарольд, наш граф Гарольд!» Годвин посмотрел на ту сторону: королевские полки колебались, переговаривались и вдруг, уступая какой-то непреодолимой силе, тысячи голосов произнесли единодушно: «Гарольд, наш Гарольд!... Да здравствует наш благородный граф!»
В то время как это происходило на улице, во дворце случилась сцена другого рода. Эдуард вышел из Совета и заперся с Стигандом, имевшим на него громадное влияние именно потому, что он считался ревностным приверженцем нормандцев и даже пострадал за слишком явную преданность нормандке Эмме, матери Эдуарда. Никогда еще Эдуард не выказывал такой твердости, как в этот раз. Дело шло не только о его государстве, но и о его домашнем спокойствии и счастье; он уже предвидел, что будет принужден по возвращении могущественного тестя вернуть свою супругу и отречься от прелестей уединенной жизни. Кроме того, его нормандские любимцы будут тотчас же изгнаны, и он снова очутится в обществе ненавистных его сердцу саксонцев. Убеждения Стиганда разбивались о страшное упрямство Эдуарда, когда вошел Сивард.
– Король и господин, – сказал граф Нортумбрийский, – я уступил в Совете твоей воле – не поддаваться требованиям Годвина, пока он не распустит войска и не покорится суду Витана... Граф прислал мне сказать, что он вверяет мне свою жизнь и честь и будет поступать по моему совету. Я ответил ему словами человека, который не способен обманывать врага или употреблять во зло его доверие.
– Что же ты ответил ему? – спросил Эдуард.
– Чтобы он подчинился законам Англии, как датчане и англосаксы клялись повиноваться при короле Кнуте; чтобы он и сыновья его не требовали ни власти, ни земель, а покорились бы решению Витана.
– Прекрасно! – произнес поспешно Эдуард. – Витан его осудит, как он бы осудил его за непокорность?
– Витан будет судить его по правде и законам! – ответил старый воин.
– А войска между тем...
– А войска будут ждать, и, если здравый смысл и сила убеждения не разрешат вопроса, его решит оружие.
– Я не позволю этого! – воскликнул король.
В эту минуту в коридоре послышались тяжелые шаги, и несколько королевских вождей, нормандцев и саксонцев, сбежали в кабинет совершенно расстроенные.
– Войска изменяют, и половина ратников бросила оружие при имени Гарольда! – воскликнул граф Гирфордский. – Проклятие предателям!
– Лондонская городская дружина – вся на его стороне, и она уже выходит из городских ворот! – добавил торопливо один саксонский тан.
– Придержи язык, – шепнул ему Стиганд, – не известно еще, кто будет владеть завтра престолом – Эдуард или Годвин!
Сивард, тронутый бедственным положением короля, подошел к нему и сказал, преклонив почтительно колена:
– Сивард не посоветует королю ничего унизительного: щадить кровь своих подданных – не бесчестное дело... прояви милосердие, а Годвин покорится всевластию закона.
– Мне только остается удалиться от света! – произнес король. – О, родная Нормандия! Я наказан за то, что покинул тебя!
Эдуард снял с груди какой-то талисман, поглядел на него, и лицо его стало совершенно спокойно.
– Идите, – сказал он, бросаясь в кресло в изнеможении, – идите, Сивард и Стиганд, управляйте, как знаете, делами государства!
Стиганд, довольный этим согласием, данным против воли, схватил графа Сиварда за руку и вышел с ним из кабинета. Вожди оставались еще несколько минут; саксонцы молча смотрели на государя, а нормандцы в недоумении и смущении перешептывались друг с другом, бросая горькие, пронзительные взгляды на своего слабого покровителя. Потом они все вместе вышли в комнаты, где собрались все их земляки, и воскликнули: «На лошадей... во весь опор, сломя голову! Все погибло – спасайте хоть жизнь! Спасемся – хорошо, а нет – делать нечего!»
Как при пожаре или при первом толчке землетрясения расторгаются все узы, и все силы души сосредоточиваются в одном чувстве самосохранения, так и тут все собрание в беспорядке, толкаясь, ругаясь, бросилось в ворота. Счастлив был тот, кому попалась лошадь – ратная или ломовая, а то и лошак. Кто вправо, кто влево, бежали надменные нормандцы – бароны, графы и рыцари, кто один, кто вдвоем, вдесятером и больше; но все благоразумно избегали общества тех вождей, около которых они прежде увивались и которые теперь сделались первым объектом народной ярости. Только двое даже в этот час общего эгоизма и страха, успели собрать вокруг себя самых неустрашимых своих земляков; это были лондонский и кентерберийский правители. Вооруженные с головы до пят, они бежали во главе своей дружины. Много важных услуг оказал им в тот день де-Гравиль как проводник и защитник. Он провел их в обход по тылу двух войск; но, встретив новый отряд, спешивший на помощь Годвину с гирфордских полей, де-Гравиль пошел на отчаянный подвиг – вошел в город. Ворота были открыты для того, чтобы впустить саксонских графов или чтобы выпускать их союзников, лондонских жителей. Беглецы кинулись в ворота и помчались по три в ряд по узким улицам, оправдывая даже в бегстве свою громкую славу, рубя и ниспровергая все, что попадалось на пути. На каждом перекрестке встречали их саксонцы с криками: «Вон! Гони, руби заморцев!» Пиками и мечами пробивали беглецы себе путь; пика лондонского правителя была обагрена кровью, между тем как сабля кентерберийского сломалась пополам.
