— А зачем она тебе такая, пане атаман?
Кривонос захлопал глазами, затем пригляделся внимательнее и улыбнулся в усы.
— Я о Хмельницком говорю! Если у него казацкая душа, то до каких же пор он будет дули в кармане показывать?
— У него спроси! — рассердился Остап, покраснев оттого, что Максим раскрыл его помыслы.
— И спрошу! А если будем дольше ждать, паны столько нагонят кварцяного войска, что и пикнуть нельзя будет.
— Надо думать, у Богдана Хмельницкого свой ум есть!
— Да ведь и у него болит душа из-за людского горя. Разве я его не знаю?
— Ты думаешь лишь о горе, а он, наверно, еще и обстоятельства в расчет берет.
— Обстоятельства подходящие, Остап, да вот опора не та. Слыхал, что говорили косцы в поле? Сила — в народе. Кто с народом — тому и обстоятельства всегда будут на пользу. А мы на Варшаву оглядываемся, просим, чтобы нашим салом да по нашим же губам помазали. Подумать только — чего нам не хватает? Земли немереные, люди работящие, ума не занимать стать, а силы хватит еще с другими поделиться!
— Видно, только человека надо, который бы понимал, чего нам нужно.
Максим Кривонос был поражен этими словами и с благодарностью посмотрел на своего товарища...
— Это мудрее, чем ты сам думаешь. Твоя правда — такого человека нам и не хватает.
Он снова углубился в свои мысли и потихоньку запел:
Ой, полем, полем Килийским,
Битым шляхом Ордынским...
Ему стали подпевать и другие:
Гей, гулял, гулял казак, убогий бедняк, семь годов и четыре,
Да пали под ним аж три коня вороные,
На казаке, горьком бедняге,
Три сермяги,
Епанча на нем рогожная...
Кривонос умолк, а потом неожиданно спросил:
— Тебе понравилась моя дивчина? Правда, хороша она?
Остап исподлобья посмотрел на него сердитым взглядом. Тяжкий вздох рвался у него из груди, и, чтоб не заметили, он огрел плетью коня и поскакал вперед. Кривонос нахмурился.
— Уж не влюбился ли? Тю на тебя. А Марта?
Остап оглянулся и уже угрожающе крикнул:
— Не насмехайся, пане атаман, плохо будет!
— Теперь вижу, что нужно тебе побывать в Корсуни...
На казаке бедном сапоги-сафьянцы:
Видны пятки и пальцы,
Где ступит, босой ногою след пишет.
А еще на казаке, убогом...
— Стой!
Кривонос поднялся на стременах. В ложбине над высоким кустом травы встревоженно кружили чайки.
— Посмотрите, хлопцы, что там! — сказал Кривонос. — Обскачите вокруг.
Джуры поскакали в ложбину. От куста дорожкой заколыхался потревоженный снизу ковыль.
— Перенимай, перенимай, Остап!
Дорожка поползла в другую сторону, но оттуда скакал джура. Ковыль затрепетал на одном месте и затих.
— Человек! — крикнул джура.
— Татарин?
— Да нет... А ну, вставай!
Из травы поднялась косматая голова и вновь спряталась.
— Ведите его сюда!
Остап концом сабли пощекотал лежавшего, и тот мгновенно вскочил на ноги.
Перепуганный насмерть человек предстал перед Кривоносом. На голом теле была только рваная свитка да холщовые штаны. Босые ноги, потрескавшиеся и черные, были покрыты свежими ссадинами.
— Ты кто такой? — спросил Кривонос.
Человек забормотал что-то невнятное.
— Как ты сюда попал?
Человек бросился на землю.
— Помилуйте, паночку, помилуйте!
— Да ты на бойся, здесь нет панов!
— Помилуйте, я заблудился в степи, а пан послал...
— Да встань, запорожцы этого не любят!
Человек смерил всадника быстрым взглядом, в его глазах сверкнула надежда. Он поднялся на ноги, но, взглянув на Кривоноса, снова умоляюще сложил руки.
— Я бедный хлоп!
— Врешь! Вон какое пузо наел!
Казаки захохотали: из-под свитки торчали ребра, как зарубки на вальке.
— Признавайся, куда идешь? Может, на Сечь? Так мы тебе дорогу покажем. Как прозываешься?
— Прелый, пане!
— А мы тебя уж Голым прозвали, — сказал Мартын, угрюмый джура. — Православный или униат?
— Греческой веры!
— Перекрестись.
Прелый стал часто креститься.
— И «отче наш» знаешь?
— Знаю, и «верую» прочитать могу.
— Значит, наш. Сказано: казак — правдивая душа — ни рубахи, ни кунтуша.
— Ну, теперь рассказывай, Голый: почему ты здесь волков пугаешь? — снова спросил Кривонос.
Прелый уже немного опомнился, но вполне открыто говорить еще не решался.
— Окропи его, Мартын, горилкой. Вишь, отощал человек, слова не вытянешь. Ты, может, из лесу?
Глотнув водки из Мартыновой баклаги, Прелый наконец поверил, что перед ним настоящие запорожцы, и уже важно ответил:
— Может, и из лесу, не знаю, как тебя величать.
— Люди Перебейносом величают, а на Сечи — Кривоносом прозвали.
Прелый растерянно улыбнулся.
— Рассказывай! Кривонос в Черном лесу сидит. Он такой!.. Как посмотрит, так на сажень под землей увидит!
— Правда твоя, вижу, что к Кривоносу шел. Атаман послал?
— Ну да, — смущенно проговорил Прелый.
— А как его зовут?
— Гайчура Савва. — Но вдруг спохватился: — А ты откуда знаешь, что он атаман? Мы только на прошлой неделе поставили его.
— Я же на сажень под землей вижу. А чем Беда вам по сердцу не пришелся?
— Беда только о себе думал. Нам рожки да ножки, а все остальное себе. И с панами был милостив: побьет, да и отпустит. А мы так думаем: ты пану не дашь помереть, пан тебе не даст на свете жить. Вот Савва, тот подругому с ними разговаривает: голову с плеч — и будьте здоровы.
— Когда до лесу доедем?
— Смотреть — близко, да идти далеко. Завтра будем.
Прелого взяли в седло к Мартыну и поехали дальше.
— Перебил ты нашу песню. — И Мартын снова запел:
... А еще на казаке, убогом бедняке,
Шапка-мерлушка —
Дырка с опушкой,
Травою сшита,
Ветром подбита...
Ночевать остановились на кургане. Нагретая за день земля дышала теплом, а поверх нее тянуло приятной прохладой. От красной луны степь покрылась позолотой, где-то надрывалась выпь, кричал коростель, насвистывали сурки, трещал кузнечик, стреноженные кони фыркали в траве, над которой чернели только их спины.
Казаки, подложив седла под головы, расположились на плоской вершине кургана. Прелый принес в поле земляники и тоже прилег возле казаков. Остап должен был сторожить и сидел, заглядевшись на небо. Над их головами в синей бездне тянулся усыпанный золотой пылью Млечный Путь. Ярко мерцали Близнецы, прямо над головой Дева несла воду на коромысле, а впереди блестел Крест.
Вдруг над степью что-то тоскливо застонало. Кони мотнули головами.
Прелый испуганно перекрестился.
— Душа грешника просит спасения!
— Ну, так, значит, панская, — равнодушно отозвался Мартын.
— А может, оборотня неотпущенного? У нас на хуторе был один человек, который мог в оборотня превращаться...
— А ты откуда будешь? — перебил его Мартын.
Прелый только и ждал этого вопроса.
— О Протасе — слыхали, может, о таком? Из-под Канева? Еще не так давно был он простым казаком, а лет десять назад воротился из похода с большими деньгами... Где он их раздобыл — разное говорят. Сразу завелись у него и кони и челядь. Я конюшим служил. В троицу съехались к Протасу гости. Компанию водить стал он только с шляхтой — все паны да канцеляристы. После обеда этот Протас с ними — к лошадям, да белым платочком по крупу одну — раз! А я чистил ее хорошо, но ветер на дворе был — пыль и села. Как закричит мой Протас, точнехонько, как сосед шляхтич: «Пятьдесят горячих!» — и сам за плеть схватился.
Обидно мне стало: пусть бы уж шляхтич, а то свой же брат, православный.
«Нет, говорю, пане Иван, не бывать тому!» — и вилы ему в живот, а сам через плетень да в лес... И каждый у нас так... Нам с панами не по пути...
Вскоре все уснули, только Остап сидел, подперев руками голову, и вздыхал.
— А тебе почему не спится? — спросил Прелый, которого допекали комары.
— Сон не берет.
— Это у тебя бессонница, казаче! Нужно зачерпнуть воды из девяти криниц по девять раз из каждой, потом сложить костер из сучьев и девять раз отгасить... угли...
— А с чего она приключается, бессонница?
— Может, дивчина тужит.
Остап встрепенулся, пересел к Прелому и приглушенным голосом спросил:
— Ты правду говоришь?
— Ежели угадал — значит, правду.
— Тужит. Может, и тужит — да что с того!
— А ты дай ей цветка любистка напиться. Навек соединит!
— Мы и так уж соединены.
Остап громко вздохнул и снова пересел на край кургана.
Луна стояла уже над головой. На травах самоцветами сверкала роса, притихли птицы, и звонкая тишина обняла серебристую степь.
