В жар на морозе кинуло Собинку от таких страхов. И разбудил он до сроку Герасима, чем крайне того изумил.
Следующие ночи спокойнее был Собинка. Но сторожу свою нёс теперь без обиды, со тщанием. И с реки, откуда следовало ждать вражеских лазутчиков, не сводил внимательных глаз.
Глава тринадцатая
Велено отступать…
В одну из тех сторож тьмой кромешной всматривался Собинка в сторону вражеского берега. Нет ли какого движения? Вслушивался, не донесётся ли подозрительный звук. Очень уж памятны были ему слова Никифора об ордынской повадке-привычке посылать опасных ночных лазутчиков.
И не увидел — услышал. Словно мышь скребётся у берега, шагах в трёх или пяти от него. Подивился: чёрной зимней ночью — мышь. С чего бы? Вытянул шею. Глядь — к пушке подбирается человек.
Обмер Собинка. Выхватил из-за пояса Евдокимов нож. И, не рассчитывая сил своих, к тому человеку:
— Стой, вражина!
Худо пришлось бы Собинке, будь нежданный гость взрослым, здоровым мужиком. Оказался тот парнишкой его возраста.
Ухватил Собинка незнакомца за грудки. Тряхнул для острастки. Спросил сердито и строго:
— Чего здесь делаешь? Откуда взялся?!
Мальчишка дрожит мелкой дрожью.
— Оттеда… — указал на ордынский берег.
— Русский?
— А какой ещё?
— Пошто пришёл?
Захлюпал мальчишка носом. Потом заревел в голос:
— Едва убёг…
На шум выскочили из землянки Никифор с Герасимом.
— Что случилось?!
— Вот, — подтолкнул своего пленника Собинка. — Мальца поймал. Сказывает, с того берега.
Приказал Никифор:
— Герасим, место Собинки займи. Сейчас разберёмся.
И вместе с молодым пушкарём повёл мальца в землянку.
При свете коптюшки, которую зажёг Никифор, разглядели пришельца.
Лет — Собинкиных. Однако худой лицом и телом тощий. Одет в лохмотья. Ноги тряпками обёрнуты.
Рассказал, всхлипывая:
— В ордынском стойбище — смута. Кони голодные падают. Воины разуты-раздеты. Одни рвутся к русскому берегу. Другие хотят назад. Многие болеют. Нас, пленных, хуже собак держат и не кормят совсем… — И опять заплакал. Теперь жалобно, горько.
У Собинки боевой задор словно рукой сняло. Вспомнил Евдокима. Может, где-то совсем близко маются так же его жена Анюта и дочка Катя. Али нет их в живых совсем?
Спросил:
— А молодую жёнку Анюту с дочкой Катей не встречал, часом?
— Не… — помотал головой парень. — Много там наших. Разве всех упомнишь?
— Эх… — горестно, как никогда прежде, вздохнул Никифор. И Собинке: — А ты хочешь себе другой работы-места! За них кто будет биться? Дядя твой?
Помолчавши, решил:
— Мальца надобно переправить к великому князю Ивану Ивановичу. Авось скажет нужное. Утром же. Есть хочешь? — спросил.
Тот заскулил по-щенячьему:
— Очень…
Накормили паренька, коего звали Андрюшкой. Уложили спать.
Однако отправить в стан великого князя Ивана Ивановича не смогли.
Не успели.
Утром выбрался Собинка из землянки — в морозном тумане плавает всё вокруг. Правого берега реки не видать. Что в десяти шагах на своём делается — разберёшь с трудом. Жестокий мороз дерёт щёки. Хватает за руки. Сквозь старенький Никифоров зипунок прошибает до самого нутра.
— Экое окаянство! — принялся Собинка растирать уши.
Герасим, который утреннюю сторожу стоял, сказал озабоченно:
— Погоди-ка…
— Чего?
— Сам послушай.
Тут только Собинка обратил внимание на шум и гвалт, доносившиеся от полков, скрытых туманом.
— Что это?
— Господь ведает…
Вынырнул из молочного тумана Никифор:
— Чудные вести, ребята…
Уставились Собинка с Герасимом на старого пушкаря.
— Не знаю, верить или нет. Приказано будто всем полкам, всему русскому воинству отойти от Угры…
Вытаращил глаза Собинка.
— Врут! Быть не может! Этакой силище и отходить?!
Герасим поскрёб бороду:
— Непостижимы помыслы твои, господи!
— Тут, — хмуро заметил Никифор, — похоже, рука не господа бога — великого князя Ивана Васильевича. И козни советников его алчных и лукавых — окольничего Ощеры, боярина Мамона и приспешников их.
— Нам тоже сниматься с места али как? — вслух принялся размышлять Герасим.
— Слышь… — остановил его Собинка. — Будто Никифора кто кличет.
Среди других голосов и криков, приказов и крепких ругательств, взывал кто-то:
— Никифор! Ни-ки-фор! Где ты есть? Откликнись!
— Кажись, сын боярский Николай Михайлов… — угадал старый пушкарь и, сложивши ладони у рта, отозвался: — Здесь я! Эге-ге-ге!
Вылетел из тумана на взмыленном коне Никифоров начальник:
— Куда запропастился?!
Красен на морозе сын боярский, глаза круглые:
— Пошто передвинул пушку?
— Дабы встретить басурман с неведомого им места… — ответил начальнику Никифор.
— Быстро лошадей запрягай, пушку грузи и айда следом за войсками!
— Куда, государь? — спросил Никифор.
— Велено всему войску от Угры отступать!
— Дозволь спросить: кем велено?
— Великим князем Иваном Васильевичем, ещё кем же?
— А пошто? Зачем?
— Ты, старче, — запылал гневом сын боярский, — с бабой на базаре торгуешься? Али начальника своего слушаешь?! Собирайся живо!
Ускакал сын боярский, переглянулись недоумённо пушкари.
— Может, — предположил Собинка, — на место ладное для боя идёт великий князь?
— Здесь чем худо? — вопросил Никифор.
Приказ об отходе от Угры был внезапным и непонятным. Потому породил множество разных толков и пересудов.
Кто слабее духом, возрадовался:
— Договорились небось великий князь с Ахматом-царём. Слава тебе, господи, скоро будем дома!
Многие не одобрили приказ:
— Самая пора бить Орду! А мы, словно раки, будем пятиться назад.
Как всегда, когда ясности нет — что и почему? — пугающие слухи поползли среди ратных людей.
— Говорят, обошли нас стороной. Того гляди, окружат и сзади вдарят Ахматовы вои…
— Нет, сказывают, будто Казимир пришёл к хану на помощь. Оттого и велел отступать великий князь.
И вовсе несуразное шептали:
— Хан Москву пожёг. Великий князь войско бросил. К жене на Белоозеро побежал, спасать жизнь свою и казну…
Отходило от Угры огромное русское войско. Всякое было в пути. Иные ударились бежать.
Но горше всего был бабий вой в деревеньках, мимо которых шли полки. И упрёки:
— Что ж вы, ратники хоробрые, делаете? На кого нас, горемычных, покидаете? Придут вороги. Мы, безоружные-беззащитные, окажемся в их полной злой воле. Коли на поганых ваши мечи-сабли слабы, может, нас порубите? Всё легче от своих помирать. И менее мучиться…
От речей таких и причитаний чернели лица ратников. Отворачивались воины. Аль отвечали:
— Таков приказ великого князя Ивана Васильевича.
На что мужики ядовито спрашивали:
— Кабы приказал он вам всем войском утопиться в реке? Поди, не полезли бы в воду, а?
Понуро шагали вместе со всеми старый пушкарь Никифор, Собинка, Герасим и прибившийся к ним Андрюшка. Встречным мужикам, бабам и детишкам старались не глядеть в глаза.
Остановились на привал. Разожгли костёр. Герасим сготовил похлёбку.
— Совестно перед ними… — на деревушку кивнул, что миновали. — Экая прорвища войска, а отходим-отступаем. Бог милостив, — вздохнул, — авось останутся живы.
Андрюшка, жадно хлебавший Герасимово варево, ложку отставил, покрутил головой.
— Эх, дяденька, кабы знал, как приходится в ордынском плену. Сколько раз думал, помереть лучше, чем терпеть такие мытарства. Особо худо бабам да девкам молодым. Иные на себя руки накладывали, лишали жизни…
Просил Никифор:
— Не трави душу. Без тебя тошно…
Собинка украдкой потрогал куклу Евдокимову, спрятанную за пазухой.
— Слышь, Никифор, я далее вам не попутчик…
Уставились все на Собинку.
— Обратно пойду. Буду искать Евдокимову жену с дочкой.
Вздохнул Никифор.
— Пустое это, милок, сейчас. Бесполезная затея. Где ты их сыщешь? Как?
— Думал о том. Спрячусь в землянке. Пройдёт Ахмат, прибьюсь к кому ни то из наших пленников.
Принялись Никифор с Герасимом отговаривать Собинку: добра, мол, не выйдет из этого. Иголку легче найти в стоге сена, чем Евдокимовых родных.
У Собинки один сказ:
— Дал слово.
С горечью сказал Никифор:
— Пропадёшь ведь. Запретить нет у меня власти. Не отец тебе али старший брат. Может, Андрюшка пойдёт с тобой? Он знает ихние порядки-нравы.
Андрюшка подался испуганно от костра:
— Избави господь, дяденька. Что хотите со мной делайте — сыт ордынским пленом по самое горло.
Попрощался Собинка с Никифором и Герасимом. Андрюшке, что стоял в сторонке:
