Вышел из землянки Собинка.
С неба солнышко улыбается. Угра-река, укрытая снегом, сверкает ослепительной белизной.
Весело кругом.
Будто и солнышко светлое, и голубое ясное небо, и белый пушистый снег понимают — ушли, сбежали окаянные злые вороги. Остановили их у своих земель русские полки!
Глава пятнадцатая
Возвращение
Плывёт над зимней заснеженной Москвой колокольный звон. Праздничный, торжественный.
Вступает в город русское войско, возвращающееся с Угры-реки. Впереди на коне, окружённый стражей и ближними людьми, великий князь Иван III Васильевич.
Среди ратников — старый пушкарь Никифор, Герасим, Андрюшка. Здесь же Собинка. Крепко держит в своей руке маленькую горячую ладошку Евдокимовой дочки Кати. Опасается, как бы не затерялась девочка в ликующей толпе.
Высыпали на улицы москвичи от мала до велика. Шапки вверх кидают.
— Слава! Слава! Слава! — кричат.
Весёлые лица, широкие улыбки, смех и радость повсюду. Незнакомые, чужие люди обнимаются, словно близкие друзья.
Шуточное ли дело: русские войска выстояли против Большой Орды. Не пустили в русские пределы врага!
Колотится сердце у Собинки от счастья. Так бы и пустился вприпрыжку! Но где видано, чтобы пушкарь на одной ножке скакал? Потому сдерживает себя Собинка. Ступает на землю твёрдым мужским шагом.
Вокруг всё знакомое. Только будто стали ветше избы да разваленнее плетни.
Катя крутит головой по сторонам. Ей всё в диковинку. То и дело спрашивает: «Это что?», «А там?».
Объясняет с жаром и готовностью Собинка.
Давно ли так рассказывал Евдокиму? При воспоминании о нём жгучая тоска наполняет грудь. Так и не хватило у Собинки духу поведать девочке правду о её отце и его родном дядьке Савелии. Покривил душой: «Отправился, мол, Евдоким на ордынский берег искать её с мамкой. Не нашедши, понятно, вернётся. Ждать надо». Катя погоревала тогда, но столько сочувствия, а главное, тепла и заботы было в словах её нового друга, что поверила Собинке. Он и Никифора с Герасимом упредил потихоньку, чтоб о Евдокиме при его дочери — ни слова.
На короткое время вспоминает сейчас Собинка о Евдокиме. Утешает себя и слово себе даёт — а оно у него твёрдое — никогда не оставлять Катю. И так сильно сжимает руку девочки, что та поднимает на него глаза.
— Ты чего? — спрашивает.
Смущается Собинка.
— Да так, — отвечает, — боюсь, кабы не затолкали тебя…
Настаёт пора сворачивать на свою улицу к родному дому. Прощается наспех с Никифором, Герасимом и Андрюшкой.
— Увидимся скоро! — обещает. — Чай, недалече живём!
Вепря-пушку хлопает по зелёному боку.
— Не поминай лихом! — говорит.
Смеются все: и Никифор, и Герасим, и Андрюшка, и мужики кругом.
Никифор своего молодого помощника за плечи коротко обнял, а потом легонько толкнул в спину:
— Беги! Маманя-то, поди, истомилась. Небось все глаза проглядела, ожидая сыночка!
Заторопился Собинка. Хруст-хруст-хруст! Весело поскрипывает снег. Рядышком спешит, чтобы не отстать, Катя.
Миновали деревянную церковку, три соседних с Глазовыми двора, и увидел Собинка мамку. Верно, давно стояла у ворот. Головной платок и воротник шубы сделались белыми от инея.
Не признала спервоначалу в незнакомо одетом долговязом парне, что ведёт за руку чужую девчонку, родного сына. Скользнула глазами, словно по пустому месту. А приблизились Собинка с Катей, всплеснула руками:
— Батюшки, сыночек! Радость-то какая!
И — слёзы в три ручья от счастья.
Собинка тоже рад — слов нет. Но у него своя забота. Топчется неловко. Обещал Кате, что будет она теперь жить с ними. А ведь это ещё как маманя с отцом, а главное, дед Михей решат…
Спохватилась мамка:
— Да что мы на воле-то стоим? Идёмте в избу… — И словно бы впервые заметила незнакомую девочку: — А ты откуда?
Ждал того вопроса Собинка. Начал торопливо:
— Это, маманя, Евдокимова дочка, Катя. Помнишь, у нас жил ордынский пленник?
— Как не помнить! Где он сам-то?
Трудная задача у Собинки. Правду сказать нельзя и объяснить мамке хочется, что надо, мол, Катю у них оставить.
Но мамке не до Евдокима сейчас и его дочки. Сыночек любимый, Собинка, вернулся живой-здоровый. Потому, спросивши о Евдокиме, забыла мамка свой вопрос тотчас же, к великому облегчению Собинки.
— Идите, идите, мои милые! — пропустила вперёд Собинку с Катей. — Не чаяла дождаться!
Истово крестилась мамка и говорила без умолку:
— Все оченьки проглядела, всей душенькой изболелась…
Кажется Собинке, что и мамка вроде бы ниже стала, и изба их уменьшилась в размерах и словно бы состарилась. А много ли времени прошло?
Вечером в просторной избе Глазовых народу не менее, чем весной, когда прибыл ордынский пленник Евдоким. Собинка — в красном углу, на дедовом месте. Сам дед туда посадил:
— Ты у нас ноне самый главный… — то ли в шутку, то ли всерьёз сказал.
Из бани только что Собинка. На нём рубаха, порты — всё чистое, мамкиными руками выстиранное добела.
Тут же Авдюшка. Первые слова, коими встретил Собинку:
— Чего привёз? Поди, денег много? И добра всякого? Покажи!
Даже Собинка, зная братца, подивился:
— Откуда деньги али ещё что?
Презрительно фыркнул Авдюшка:
— С войны завсегда чего ни то привозят. — И добавил ехидно: — Те, у кого на плечах голова есть, вестимо…
Сейчас Авдюшка сидел на дальнем конце стола и раскрывши рот глазел на Катю. Шибко нравилась ему Евдокимова дочка.
Повесть Собинкину о том, как не пустили русские полки Ахмата через Угру-реку, слушали внимательно и ребятишки малые, и бабы, и взрослые мужики, старики. Дедуня по такому случаю слез с печки и сел возле Собинки.
Всё рассказал Собинка. И про первый день, когда враги пытались переправиться через Угру-реку и были отбиты русскими лучниками и огненными стрельцами. И про дни другие, когда был убит Порфишка и ранен Никифор, а ханские вои снова отогнаны и оборона по реке Угре оказалась для них непреодолимой.
Множество вопросов было задано Собинке. И на все он ответил толково и обстоятельно.
— Сам-то как воевал, скажи! — вмешался в разговор дедуня, молчавший до сей поры. — По кустам не бегал, не прятался?
Замялся Собинка. Как про себя рассказывать?
И вдруг помощь нежданная-негаданная. Из дверей — должно, только пришёл, но дедунин вопрос слышал — Савелий своим громким голосом:
— Он у нас удалец-молодец! Басурман из своей пушки побил несчётно!
Оборотились все разом к двери. Шум поднялся. Обнимают Савелия. И уж вокруг него развесёлая толчея и приветственные возгласы.
А Савелий, которому разом дали дорогу, подошёл к столу. На иконы перекрестился. Дедуне поклонился в пояс. С отцом своим, дедом Михеем, и братом Григорием расцеловался троекратно. И по дедову слову сел подле Собинки.
Пошли тут новые рассказы. И куда до них Собинке!
Первым человеком, по этим басням, выходил на Угре Савелий. Он и врагов бил более всех, и стоял ближе других к великому князю Ивану Васильевичу и окольничему его. И великий князь Иван Иванович внимал его словам.
Чего только не молол своим шелудивым языком Савелий! И тут же, дабы племянника задобрить и обезоружить, про него нет-нет да новое похвальное слово.
Сидит Собинка точно на горячих угольях. А что делать — не знает. Оборвать хвастливого дядьку — вроде бы и впрямь выказать чёрную неблагодарность. Не одного себя выставляет — Собинку тоже. И о нём — всё правда.
Пока раздумывал так Собинка, добрался Савелий до очередной своей заслуги перед великим князем. Принялся рассказывать, как умом и хитростью погубил врага его, изменника и перебежчика Евдокима. Думал, и тут промолчит племянник, не станет за давностью ворошить тёмное дело. Не знал, что в избе под защитой Собинки находится Евдокимова дочка Катя. Просчитался.
— Врёшь! — закричал при первых же Савельевых словах Собинка. — Не был Евдоким изменником великому князю и не бежал к Ахмату!
И рассказал всё, как было.
Стал спорить, петушиться Савелий. Отчеканил Собинка:
— Тому верный свидетель есть!
— Кто же это? — распаляясь на людях, вопросил Савелий. — Поглядеть бы на него!
— Сын боярский Василий Гаврилов — вот кто!
Поперхнулся Савелий. Однако тут же и нашёлся. Круто речь переменил:
— То, племянничек, всё досужие разговоры. Далёк был от великого князя Ивана Васильевича сын боярский Васька Гаврилов, а я к великому князю близок…
Долго разглагольствовал Савелий. Не слушал его Собинка. Глядел с болью, как беззвучно обливается слезами Катя, а мамка Собинки её гладит по голове и ласково что-то говорит в утешение.
Савельевой болтовне положил конец дед Михей. Поднявшись, сказал:
