Ознакомительная версия.
— Есть! — заорал наводчик, когда после их выстрела немецкая зенитка в виде груды перемешанного с огнем и пылью металлического хлама взлетела на воздух.
— Атака! — привычно прозвучал в наушниках голос Барсукова. И, уже персонально Коломейцеву, из ТПУ раздалось:
— Дави их всех, Витяй!!!
Коломейцев рванул рычаги, вбросив танк в центр неприятельской колонны. Протаранив, скинули на обочину большой тентованный грузовик. С хрустом переехали открытый штабной «кубельваген», из которого за мгновение до этого проворно сиганули во все стороны солидные офицеры в фуражках с высокими тульями. Раздавили что-то еще, похоже, пару замешкавшихся мотоциклов. Круша все на своем пути, КВ устремился к мосту. Сзади раздавались взрывы, отчаянные крики, запоздалая и бесполезная автоматная трескотня. Коломейцев всего этого не слышал. Да и не мог слышать за чудовищным грохотом и лязгом, с которым двигалась их разом повергнувшая противника в ужас и панику махина, выскочившая из леса среди бела дня. В пляшущей перед глазами смотровой прорези он видел только полосу заходящего на мост шоссе. И им было нужно туда. Рядом отчаянно без перерыва лупил из пулемета стрелок-радист. Из его перекошенного рта раздавалась трехэтажная матерная брань, а голова тряслась почти что в эпилептическом припадке.
— Давай, Витяй!!! — поддаваясь общему настрою, кричал Барсуков.
— Вливай, валяй!!! — как умалишенный, орал остальной экипаж.
Снеся караульную будку с поднятым шлагбаумом, командирский танк влетел на мост. Второй КВ разметал мешки с песком, раздавил, покрутившись на нем, пулеметное гнездо и тоже рванул на мост следом за экипажем Барсукова. Они быстро проскочили вмиг опустевшую переправу и были уже на противоположной стороне, когда шоссе дальше по ходу их движения потонуло в череде разрывов. Это открыли огонь две оставшиеся незамеченными зенитки, стоявшие на другом берегу. Пришедшие в себя от первого шока немецкие зенитчики такой наглости русским танкам простить, конечно же, не могли. Получив сзади снаряд в моторное отделение, вспыхнул второй КВ. Объятый пламенем, танк прополз еще несколько десятков метров и, съехав в кювет, остановился. Экипаж Барсукова не мог видеть и слышать, как еще около минуты бил в сторону моста кормовой пулемет их товарищей. Когда он смолк, люки подбитого КВ не открылись и наружу никто не выбрался…
А они ушли. По открытому, насквозь простреливаемому шоссе, среди дыма, огня и воронок Коломейцев довел их танк до первого поворота. Увидав за ним съезд на лесной проселок, свернул под защиту деревьев, выведя машину из-под обстрела. Всех болтало в своих сиденьях, датчики на приборных шкалах отчаянно плясали, КВ хрипел, но полз дальше, молотя траками по рыжеватому песку лесного проселка.
— Вперед! — крикнул Коломейцеву Барсуков.
— Топливо почти на нуле! — отозвался Витяй.
— Жми до предела!
Коломейцев, сжимая рычаги, продолжал вести танк через лес. Только откинул смотровой лючок для лучшего обзора. А еще через полчаса у них кончилось горючее. Двигатель обрезал сразу и окончательно. Все поняли, что произошло.
— Приехали, — вылез Барсуков на башню заглохшей машины. Снял танкошлем, бросил его вниз на свое сиденье и водрузил на голову фуражку.
Взяли продукты, гранаты, пулемет и диски к нему. Барсуков курил, внимательно разглядывая всю в больших и маленьких выбоинах броню. Затушил папиросу, положил руку на каток и молча наклонил голову, будто поклонился танку. Коломейцев обошел машину со всех сторон, также подивился количеству оставленных вражескими снарядами отметин. Было настоящим чудом, что они вырвались. Витяй вдруг просто и ясно осознал, что их спасение действительно чудо. Видимо, он давно был готов к такому осознанию. Коломейцев отошел от машины чуть в сторону и положил на землю красноармейский рюкзачок со своими нехитрыми солдатскими пожитками. Он сунул руку за пазуху и из левого нагрудного кармана гимнастерки вытащил зашитый в него матерью нательный крестик на бязевой тесемке. Витяй знал, что он зашит был туда еще перед финской кампанией. Но тогда он его не надевал, а сейчас почувствовал жгучую потребность надеть крест на шею. Никого не смущаясь, он так и поступил. И сразу как будто стало легче и спокойнее…
Они гуськом углублялись в лес. Когда отошли уже на приличное расстояние, в оставленном позади танке раздался приглушенный взрыв. Всех прогнав, перед этим Барсуков с каменным лицом лично готовил танк к подрыву. Теперь, когда за их спинами громыхнуло, все остановились и, не сговариваясь, обернулись. Постояли несколько секунд, словно потеряли близкого друга. Да пожалуй, для них так оно и было…
Немцы уходили. По городу к вокзалу тянулись повозки и немногочисленные автомобили. На товарной станции деловито пересвистывались маневровые паровозы. Формировались эшелоны. По улицам везли имущество разных родов войск, покорно маршировали команды солдат в измятых бесформенных бескозырках. С виду все было организованно и благопристойно. Но это был конец. Нелепый, неожиданный, в возможность которого никому не верилось еще пару недель назад. Стояла поздняя осень 1918 года.
Примерно в таком духе и высказался обер-лейтенант германской резервной дивизии Михаэль Грюндель поручику русского отдельного Псковского добровольческого корпуса белых Александру Земцову. Оба сидели в одном из небольших привокзальных ресторанчиков Пскова.
— Кто бы мог подумать! — сокрушался Грюндель. — В одном шаге от победы. И вдруг революция, кайзер выехал из страны…
— Все прямо как у нас в прошлом году, — устремил на собеседника поверх стакана ироничный взгляд серых глаз Земцов. — И тоже, кто бы мог подумать?..
— Иронизируете… — с грустной усмешкой протянул обер-лейтенант.
— А что же мне еще остается? — тоже усмехнулся Земцов и тут же добавил серьезно и искренне: — Не обижайтесь, Михаэль, право слово. Прозит!
Земцов поднял стакан с чаем в мельхиоровом подстаканнике. Грюндель взял такой же стакан, невольно улыбнулся комичности ситуации — других напитков не подавали по причине их полного отсутствия.
— Ваше здоровье! — произнес обер-лейтенант на русский манер и легонько коснулся своим чаем стакана Земцова.
С Грюнделем Земцов познакомился в конце минувшей зимы. В феврале 1918 года поручик Земцов был одним из немногих офицеров, кто еще оставался в своем деморализованном и на две трети дезертировавшем полку. Впрочем, такая ситуация царила практически во всех воинских соединениях Северного фронта. Да в общем-то и фронта никакого к этому времени уже не существовало. Начавшееся при Временном правительстве разложение русской армии достигло своего апогея с приходом к власти большевиков. Меньше чем за год от самой могущественной армии мира, стоявшей, как казалось абсолютно всем, несокрушимым фронтом от Балтики до Черного моря и готовившейся нанести последний, решающий удар своим противникам, не осталось и следа. Сейчас это была даже не тень русской армии, а непонятная масса бросивших окопы, заполнивших прифронтовые города и села людей, абсолютно чуждых воинской дисциплине. Оно и неудивительно — события, последовавшие за отречением Государя, абсолютно разрушили привычную основу, на которой строилось все мировоззрение русского солдата. Соблазн неведомых доселе свобод кружил головы, развращал, отучал от чувства долга и элементарного порядка. В результате неудачных попыток вести наступление летом 1917 года повальным явлением стало дезертирство. А после октябрьского переворота в Петрограде дезертирство достигло поистине гигантских размеров. Национальная катастрофа приняла необратимый характер. Земцов был одним из немногих, кто считал, что его задача вопреки всему — противостоять этой катастрофе до последней возможности. Так он понимал свой долг русского офицера, даже если об этом долге забыли все остальные, начиная от самых высших начальников и заканчивая последним солдатом. Сослуживцы, глядя на него, только недоумевали. Ему настоятельно советовали бросить все и уезжать. А он не только никуда не уезжал, но и продолжал пытаться что-то требовать по службе у абсолютно распоясавшихся нижних чинов. Он был единственный из офицеров, кто регулярно по собственной инициативе осмеливался появляться на заседаниях солдатского полкового комитета. И не просить, не уговаривать, не заигрывать, как нередко делали это другие офицеры, а перечислять свои требования ровным металлическим голосом, оставлять на столе бумагу, в которую всякий раз эти требования были вписаны аккуратным каллиграфическим почерком и, не вступая в дебаты, удаляться с середины заседания. Удивительно, но если кому-то и удавалось добиться от комитетчиков каких-то вменяемых решений, так это Земцову. Единственному, кто не просил и не шел на компромиссы, а приходил и требовал спокойно, но ультимативно. Более того, когда все уезжали, на замерший в ожидании дальнейших событий фронт, ставший лишь фиктивной разграничительной линией между немецкими войсками и всероссийским бардаком, наоборот, приехала жена Земцова — Ольга Александровна. Она продолжила свои труды в полковом лазарете в качестве сестры милосердия. Такой деятельностью Ольга добровольно занималась с лета 1914 года. Воистину, при подобном роде занятий и характере поведения в то время Земцовы смотрелись необычной парой. Это было парадоксально, но вконец потерявшие ориентиры, а зачастую и просто совесть расхристанные солдаты, одетые не по форме и кое-как, очень часто уже без погон, нередко неожиданно смущались и пытались приводить себя в воинский вид при появлении Земцова. Последний упорно продолжал носить свои защитные погоны и фуражку с офицерской кокардой, был одет в вычищенную шинель, ладно перетянут плечевыми ремнями, с неизменной шашкой на боку.
Ознакомительная версия.
