Ознакомительная версия.
Дальнейшие строки Коломейцев прочитал с нескрываемой грустью — из них следовало, что два года назад не стало и Сереги…
Он отложил письмо. Долго молчали. Потом он сам уже дополнял фактами со своей стороны и комментировал пришедшее послание для внука. Даже настоял, чтобы тот сделал карандашные пометки на полях в некоторых местах. Объяснил просто:
— Знаешь, никто за нас не сохранит нашу подлинную историю…
Слава Богу, младшему Витяю и не надо было объяснять такие вещи.
— Теперь ты тоже владеешь всеми подробностями. Ответь ей за меня, — кивнул Виктор Федотович на листы. — Может, приедет. Сейчас времена вроде поменялись. Хотя… — Он криво усмехнулся. — Ну, где могилы, ты знаешь.
— Конечно. Обязательно.
— Да, кстати, дай-ка фотографию.
В руках у Коломейцева оказалось осторожно протянутое фото. Он написал карандашом на обороте:
«24 июня 1941 года, район Скаудвиле». И перечислил имена всех танкистов, изображенных на снимке, которые удалось вспомнить.
— Вышли ей обратно.
Через неделю Коломейцева выписали. Он бодро вышел на Рощинскую.
— Дед, давай довезу, я на машине.
— Поезжай домой в Питер, — махнул рукой внуку. — Я пройдусь. Спасибо. Семье привет.
Перед тем как расстаться, в продолжение бывшего у них в больнице разговора сказал:
— А ты понял, в чем главный подвох двадцатого века?
— О как! В чем?
— Мы все время воевали друг с другом. И воюем до сих пор. Именно это и есть самое трагичное… Ладно, бывай!
— Дед, погоди, забыл совсем… — Витяй щелкнул брелком, достал из машины предмет небольшого формата. — Вот, Ольга Сергеевна вчера по электронной почте прислала.
Это была еще одна распечатанная фотография. Витяй не поленился также стилизовать ее под старину. Коломейцев взял снимок в руки. С фотографии на него внимательно смотрели молодой поручик и девушка в платье сестры милосердия. Ниже шрифтом с завитушками было выведено: «ПетроградЪ, 1916». Тетю Олю Земцову он на фото узнал сразу. А вот офицера, как ни пытался, вспомнить не мог. Он понимал, что это Александр Николаевич Земцов, отец Сереги, — но тех нескольких коротких ночных встреч на озере у костра в далеком детстве было недостаточно, чтобы образ ожил.
— Красивые какие, — заглядывая деду через плечо, проговорил Витяй.
— Молодые все красивые, — усмехнулся Виктор Федотович. И, протягивая фото обратно, проговорил: — Храни их вместе с танкистами.
…Коломейцев медленно брел по городу. Конечно же, он все еще продолжал находиться под впечатлением письма. Мысли в его голове крутились сообразные. Он дошел до угла улиц Соборной и Карла Маркса. Почему-то Соборной вернули ее прежнее название, переименовав из Советской, а его Багговутовской до сих пор нет — оставили улицей Карла Маркса. Усмехнулся — очень символичный перекресток. В каждом городе найдется такой, и не один. Просто шизофрения общественного сознания какая-то. Будто нарочно взяли и законсервировали ее через названия. Во время оккупации еще и нацисты переименовывали Гатчину в Линдеманштадт (по имени своего командующего армией), а многострадальную Багговутовскую в очередную Гитлерштрассе. Ну так это явления одного порядка с большевиками. Очень хотелось верить, что скоро мы обязательно излечимся от болезни до конца. Вспомнился отец, который никогда не признавал новых названий. Вспомнился также их разговор с Серегой про улицы, спор с Зинкой. Память с возрастом так подробно рисует картины давно прошедшего… Впрочем, у него еще было очень важное дело в настоящем. Коломейцев двинулся дальше.
Синие купола Покровского собора ловили блики заходящего солнца, как и много лет назад. Внутри было тихо и торжественно. Коломейцев поставил одну свечу за всех и сделал шаг назад. Он стоял очень-очень долго, склонив голову, поминая всех фигурантов описанных в письме событий, стараясь не забыть никого. Память не подводила, и он был этому рад — повторял затем про себя имена родителей и близнецов, Лиды, ее родственников и Земцовых, Ивана Евграфовича Барсукова и танкистов с фотографии, и еще многих, многих других. А в ответ они как будто выходили все из словно приглушенных тонов и оттенков, из легкого полумрака приделов храма и становились рядом с ним. Он поминал их всех вместе, потому что русская кровь, бескорыстно пролитая за Россию, всегда достойна уважения и поминовения. Единственно ею мы и спасемся. Только должна она вся снова стать нашей, пролитая со всех сторон, до капельки. Ему было очень хорошо и легко сейчас от того, что не нужно с этим спорить и никому ничего доказывать. Хотя бы здесь и сейчас. Ведь все мы оказались распяты с двух сторон на кресте русской смуты. В конце концов, он прожил жизнь, и раз уж на исходе ее пришел к этому мнению, то, значит, и имеет на него право. Потому что это очень важно — иметь свое собственное, никем не навязанное мнение, к которому ты пришел сам. А еще, слава богу, на нем жизнь не заканчивается.
Он продолжал стоять в храме, совсем не чувствуя усталости, читая молитвы и смотря, как потрескивают оплывающие свечи.
Унтер-фельдфебель Гюнтер Цойлер, специальный строительный батальон.
У вас особое задание…
Благодарю, господин майор. Извините, но у меня приказ…
Я знаю. Все здесь. Я буду снаружи…
Я воевал здесь… Летом пятнадцатого… Наша славная старая кайзеровская армия… А Вы, без сомнения, тоже были на фронте?
Я тоже. Без сомнения.
Итак, мы идем в Россию.
Мой отец погиб в России.
Печально. Но ты же слышал приказ — у нас нет другого выбора.
Да, верно. Большевики хотели захватить нас первыми. Мы обязаны защитить свои дома.
Именно так.
Но очень жаль, что не остается ничего другого. Почему всегда должны страдать простые люди?
Не печалься. Ведь мы идем защищать свою родину. Это наш долг.
Да, был бы кошмар, если бы они ударили первыми.
Если бы не фюрер, то так бы и случилось…
«Мое подлунное движенье, пренебрежения, обман, Слепая верность, сожаленье — все растворится, как туман».
Дайте мне! Быстрее! Ну…
Ознакомительная версия.
