– Хочешь ходить в лаптях, питаться черным хлебом? Это тоже было за сотню лет до тебя, – сказал длинную речь Петр Лагутин.
– Не было бы деда Михайлы, – заговорил Журавушка, – были бы мы до сих пор дети. Отнял он у нас ребячество: сразу земля, звезды, цари-государи, раскол, красивое слово. Сотворил в голове мешанину и ушел. Что было бы, ежли бы он до сих пор жил?
– Просто мы были бы во много раз умнее. Тебе же, дурню, может быть, такое и не впрок, – вспыхнул Устин. – Великий был человек, царство ему небесное, – широко перекрестился. – Не от него ли мы взяли, что все в этом мире смертно, даже звезды, наше солнце. Только звезды живут мильярды лет, а мы миг. Мы как лучик солнца: блеснул, и нет его. Но и этот миг прожить не умеем. Камень станет песком на косах, вон та сопка размоется водой, ветрами, и будет на ее месте ровное место. И на все мильены, а нам – миг… Хорошо сказал перед смертью деда Михайло, что, мол, природа всему голова, а не бог, – заключил Устин.
– Хватит вам, говоруны, живете только думами деда Михайлы, своих еще не накопили, – заворчал Петр.
– С чего же их копить, ить мы не прожили и десятой доли, сколь прожил наш прапрадед. Хватит того, что его думами живем да еще думами Макара Булавина. У наших-то головы пошли набок. Отцу – власть, другим – деньги. Дед Михайло умер, а на сорокоуст не нашлось денег.
– Зато с каким почетом хоронили Петрована, – перебил Журавушка Устина. – Вся округа собралась, на сорокоуст только завещал пять тыщ золотом, поминки – в десять, разные подарки.
– По деньгам и почет. А деда Михайлу хоронили мы да наши старушонки со старичками. Гордись, кто богат. Вот все нам и завидуют.
– Не мудри, Устин, в столько годков мудрецов не бывает, – буркнул Петр и завернулся в козью доху.
– Бывает, к уму деда Михайлы добавлю свой и стану мудрецом. Буду жить без денег.
– Даже Арсешка не такой дурак: сказывают, у него полон мешок денег, – ввернул Журавушка.
– Наговоры. Чего бы тогда он ходил в кожах? Баба снова брюхата, малышня голопуза. Арсе живет как птаха небесная: что дал бог, то и его. Он ловит рыбу острогами, а мы заездком. Разница есть. Он икру сам ест, а мы в города везем.
Устин сдернул с головы шапку – на плечи упали золотые кудряшки. Разметались, жарко заполыхали от огня. Шмыгнул носом, засмотрелся на речку голубыми глазами, чистыми, родниковыми.
– Гордись, что ты богат. А отчего богат-то? Оттого, что первым встречаешь солнце, последним провожаешь его. Дед Михайло говорил, что, мол, кто первым встречает солнце и последним провожает его, тот дольше живет. А пошто так, я не знаю.
– День-то, Петро, дольше выходит, вот и живешь дольше.
– Пусть так. Зато жисть у Ковалей, Хоминых, Шишкановых – коротка. Выходят на поля, когда солнце уже в небе, уходят, когда ему до сопок еще пять сажень. Богатыми не будут. Они не охотники, не рыбаки. Где только родились?
– Люди они степные, таежные мудрости им неведомы. Помнишь того хохла, который начал пилить дерево на дрова, не повалив его? Залез на вершину и давай ножовкой чирикать лесину. Алексей Сонин вместо того, чтобы показать человеку, собрал всю деревню на потеху. А ты слышал, что он будто купил жеребенка, сказывают, что двухсердешный, летит как стриж? Мне Сонин дозволил к нему приходить. Завтра пойдем вместе. Да-а, конька бы себе такого.
– Эй вы, стригуны, не пора ли спать, – пробурчал Петр.
– А Тарабановы купили сноповязку, жатку-самосброску и молотилку новую, – не унимался Журавушка.
– Знаем, отчего он прет в богачи: хлопнул в тайге золотарей, вот и почал рваться вперед.
– Гневится бог на Макара Булавина, – сменил разговор Журавушка, – не везет старику. То одного сына торскнули на войне, то Серьга, тут стара умерла. Утонула Фроська. Говорят, что он умом спятил, стал искать все беды в звездах.
– Не оговаривай Макара Сидорыча! – осадил говоруна Петр.
– Отрекся будто он от бога. А сказал, что ежли есть бог, то нет в нем добра. Бога надо искать не в небе, а в человеке, в доброте человеческой. Есть слух, что Фроська не сама утонула, что ее кто-то утопил, чтобы доконать дядю Макара. Наши могут на такое пойти. Твой отец, Устин, не дружно живут с дядей Макаром-то. Отлучить от братии – это страшно, – говорил Журавушка.
– Да, Макар сказал, что не на бога надо уповать, а на зло людское. Ведь отчего первый сын его погиб? Оттого, что восхотел мой отец послать наших добровольцев. А отчего Серьгу медведь задавил? Оттого, что эти два брандахлыста, Селивонка и Яшка, струсили и бросили его на съедение зверю. От горя умерла старуха. А Фроську наши утопили. Это уж точно. Ты правду сказал, про то мне и баба Катя долдонила. Лишним стал Макар средь наших. Чернокнижник, то да се. Но тронуть его боятся. Будут предавать анафеме. Эк напужали! Уйдет на пасеку и будет жить да познавать течение звезд, от них зависит судьба человека.
– Он пропадет или нет, а уж ты-то точно, Устин, – буркнул Лагутин и повернулся спиной к костру, – потому что под Макарову дуду пляшешь.
– Пусть пропаду, но чести своей не уроню. А Тарабанов убивец, за то молится с радением.
– Обрыдло, побратимы, ну чего перемываете кости добрым людям, – заворчал Лагутин, поднимаясь. Красавец, прямой нос, голубые глаза, лицо обрамляла пушистая бородка. – Суесловите, а что толку. Пошли трясти мордушу, набилось поди – не поднять.
– Поднимем, ты троих заменишь, – хлопнул ладонью по спине Петра Устин. Лагутин бросился на него медведем. Высокий, широкоплечий, мог бы смять враз Устина, но тот поднырнул под руку, врезал по заду, снова увернулся. Дал подножку, Петр растянулся на жухлой траве. Вскочил, поймал Устина, началась возня. Устин ужом вывертывался из-под Петра. Наконец оседлал его, приказал:
– Вези до заездка, пешком не пойду.
– У, увертыш. Сиди ужо, довезу.
Довез, на берегу схватил Устина за пояс и хотел бросить в протоку, но тот клещом вцепился в пиджак – не оторвать.
– Клещастый ты какой-то. Ладно, иди с миром.
– Эхе-хе, – по-стариковски выдохнул Журавушка, – и поиграть-то нам некогда. Хохлята до бороды в пыли возятся, а мы с мальства в работе. Зато у нас лаковые сапожки, гордость у нас.
– Толкнул бы в воду этого дурня, Петр.
– Еще утонет аль сломается, не слышишь, идет и костями шабаркает. Бедняком здесь могет быть только лодырь аль неумеха.
– С кем ты споришь, Петьша, голова-то у него растет тыквой. Слушай и замри, Ромка, счас будешь умным. «Стану я, раб божий Романе, и, благословлясь и перекрестясь, пойду по сине море, на синем море горюч камень лежит, на этом камне престол божий, на престоле божьем сидит дева Мария, в белых рученьках держит бела лебедя, обрывает, общипывает бело перо: отскочите от раба божия Романа все глупы мысли, родимы болячки, и изыди дурость из буйной головушки, с черной печени, с белого легкого, с рученек, с ноженек, из ясных очей. Та дурость с ветру пришла и на ветер пойдет. Вставай, раб божий Романе, ты стал мудр, ако царь Соломон, умен и хитер, ако медведь таежный». Ну вставай же, дубина ты стоеросовая, пока не намял тебе бока, Петьша один надрывается, мордушу тащит! Развалился, барин!
Побратимы с трудом довели мордушу до берега, вытрясли гору рыбы, поставили снасть и снова отошли к костру, чтобы руки согреть после холодной воды.
– Без огня человек давно бы окостыжился, – грел руки Устин, небольшие, но сильные.
– Хотите, я вам байку расскажу?
– Про то, как на бабу Катю набросился оборотень? – усмехнулся Петр.
– А ты откуда знаешь? – удивился Журавушка.
– Да у тебя же на морде написано, что буду, мол, рассказывать что-то страшное.
– А хотите про…
– …то, как дядя Алексей въехал в дом на диком кабане, а уж там его дорезал, – подсказал Устин.
– Да ну вас, не хотите, как хотите. Буду спать, – отвернулся Журавушка.
К костру подошли два рыбака – Семен Коваль и Валерий Шишканов, протянули руки к огню, бросили:
– Бог в помочь!
– Помогай и вам бог трудиться! – ответили побратимы.
– Плохо он нам помогает. Неумехи мы. Били, били острогой кету, а всего пяток добыли, – доверчиво признался Коваль.
– Да, плохи наши дела. Пришли сюда к осени, надо бы рыбы добыть побольше, ан не получается, – вздохнул Валерий.
– А на червей не пробовали ловить? – оскалил большие зубы Журавушка.
– Не пробовали, завтра испробуем.
– Цыц ты, щанок! – рыкнул Петр. – Не слушайте его, кета на червя не берется. Это особая рыба. Ее надо крючить, бить острогами аль такой заездок строить.
– Петьша, Ромка, давайте нынешний улов весь им отдадим?
– Э-э, ты чего это чужим добром распоряжаешься? – вскочил на свои длинные ноги Роман.
– Это не наше с тобой добро, а божий дар. Один оставайся здесь, один дуй за конем, да Хомина прихватите, будете возить рыбу, пока наших нет. Ну, Петьша?
– Пусть возят, а ты нишкни, Журавушка! Двое сказали – третий согласись.
И пошло дело. Ведь побратимы просто ленились часто трясти мордушу, хотя у бердышей стеной стояла кета. Теперь ее трясли через десяток минут, не успевали руки отогревать. Гора рыбы росла. Хохотал Устин, улыбался Петр, хмурился Журавушка, будто свое, кровное отдавал. Только тихо вздыхал да поджимал свои тонкие губы. Но против побратимов не пошел. Сдался.
