И вдруг сверху донесся странный тупой треск. За ним, двумя секундами позже, еще. Треск был такой, словно кто-то клиньями раскалывал дерево. Содрогнулся потолок. Встревоженный Валуев пошел к лестнице и начал подниматься наверх. Снизу, обгоняя, спешили дежурный офицер, красавец с белыми волосами, и двое караульных. Упало что-то в гербовом зале. Валуев подошел к двери и остановился, потрясенный. Вдоль паркета протянулась трещина, выбитые дубовые планки паркета разлетелись далеко по полу.
– Что такое? – спросил Валуев.
Офицер смотрел с ужасом. На полу, у его ног, туго обтянутых блестящими сапогами, лежал разбитый вдребезги герб Минска.
Но дежурный смотрел не на герб. Валуев проследил за его взглядом и почувствовал, как и у него пробежали по спине мурашки.
Герб ударился так сильно, что свалилась корона с другого герба, что висел напротив, на стене, где не было окон.
Упала корона с государственного герба.
Офицер умоляюще сложил руки:
– Пожалуйста… Ради бога, никому не говорите. Господи, что же делать? Такое зловещее происшествие! Придется распустить слух, что свалилась только корона с минского.
– И я вам так советую, – с улыбкой сказал Валуев.
Они смотрели на разбитый в щепу паркет.
– А сегодня еще и годовщина со дня смерти Петра Великого, – сказал офицер. – Боже мой, боже!
– Так, – сказал Кастусь. – Разные слухи ходят об этом падении. Вот оно, хлопцы, какое дело. А поскольку освобождение, как говорят, на носу, то нам нужно быть на местах.
Хлопцы, человек пятнадцать, и среди них Алесь, Мстислав, Ямонт, Звеждовский, сидели в комнатенке неуютной петербургской квартиры. За окнами была теплая зима, шел дождь со снегом.
– Говорят, вот-вот по Московскому тракту отправятся около сорока генералов свиты и флигель-адъютантов, – спокойно сказал Звеждовский. – Для наблюдения за ходом крестьянского дела. Бутков наделил каждого официальным чемоданом с официальным ключом и за печатями. В чемоданах повезут новые положения о крестьянах и сдадут губернаторам.
Звеждовский в блестящем штабном мундире выглядел очень эффектно.
– Что мы должны делать? – спросил Мстислав.
– Изо всех сил сдерживать крестьянские выступления, если они будут, – мрачно сказал Кастусь. – Не время для крови. Да и потом – какая от них польза, от разрозненных? Вот когда почувствуют на своей спине, что такое царская воля, – тогда будем бить в набат.
– И все же жаль, что не начали готовиться раньше, – сказал Алесь. – Удобный момент. И в Варшаве заговор.
– Смелu они варшавский заговор, – сказал Ямонт, – обманули… Ну что ж, поедем. Брошу университет. Сошлюсь на больные глаза.
– И все же потерпим, хлопцы, – повторил Кастусь. – А то и с нами получится, как с бедными хлопцами из кружка Витковского. Разогнали, арестовали. А из-за этого провалилась организация Виленской гимназии. Первый провал. Пять месяцев минуло, а вспомню – сердце болит. Кто там остался, Алесь?
– Мало. Далевский Титус, Богушевич Франтишек, еще несколько человек и мой брат. В глубокое подполье ушли хлопцы. Видел я старшего брата Титуса – Франтишека. Сокрушается страшно. Есть и у них нелегальная организация, возглавляют ее он да Гейштор Якуб, а Франтишек говорит: словно осиротели они без молодых.
– А ну их к дьяволу! – сказал Мстислав. – Сопляки панские, белая кость!
– Правильно, – неожиданно поддержал Звеждовский.
– Но-но! – возразил Мстислав. – Сам давно ли был белым?
– Ты же меня перевоспитал, – засмеялся Людвик.
– Да уж, – буркнул Грима, – ты, Людвик, расскажи, что слышал во дворце.
– Что ж, – начал Звеждовский, – приятного мало. Пойдут на некоторые уступки полякам – замажут им рот. Был я у великой княгини Елены Павловны. Круг узкий. Статс-секретарь Карницкий, что приехал из Варшавы, министр внутренних дел Ланской, Валуев, еще несколько человек. Впечатление – испуганные люди. Да и в самом деле, как не испугаться! Не говоря о Польше, вся Литва и Беларусь служат панихиды по убитым. А у властителей накакого чувства моральной силы.
Валуев сказал Карницкому, что здесь одно войско не поможет. Долгоруков говорит Валуеву: "On prend la chose trop legerement chez nous". Тот ему: "Je tiens pour certain, que la chose est tres grave". Князь лишь оглянулся: "Chut! Il n'en faut pas parler" [173]. А тот: "Но почему?…" Карницкий привез от наместника письмо о том, что защищать дальше такой режим невозможно и что надо или сделать уступки, или править царством изо дня в день багнетами и картечью.
– Интересно, – сказал Кастусь.
– Да. Карницкий говорит, что если требования не будут выполнены…
– Требования… – сказал Бискупович. – Только общая просьба обратить внимание на злосчастное положение Польши.
– Не прерывай, – буркнул Грима.
– …так никто не останется работать в Польше, потому что струну натянули до предела и она порвалась. Gouverner c'est prevoir [174]. Потом Валуев беседовал с великой княгиней. Она спросила у него: "Que fautil faire en Pologne?" Он говорит: "Changer de systeme, madame". Та грустно улыбается, указывает на Ланского: "Je le pense aussi; mais voici le ministre de l'interieur qui est flamboyant et parle des mesures de severite". Валуев пожимает плечами: "Mais on a ete trente ans severes, madame, et ou en est-on arrive?" [175]
Кастусь рассмеялся. Звеждовский улыбнулся ему в ответ.
– Тогда кто-то, незнакомый мне, говорит: "On ne tombe que du cote ou l'on penche. Si nous tombons en Pologne, c'est donc du cotede mesures de police substituees, a des idees de gouvernement" [176]. Словом, даже они видят: без уступок не обойдешься.
– Играют нами, – сказал Ясюкевич. – Ах, чушь все это! Свою революцию нам надо, красную, вот что. Земля, воля, всеобщее восстание, братство всем народам.
– Гм, – сказал Ямонт. – И москалям? Почему я должен умирать за москаля?
– Брось, Юзик, – с укором сказал Алесь. – Это одни из самых добрых людей в мире. Правительство у них только плохое, вот что. Сменим – все будет хорошо.
– Я знаю, – сказал Кастусь, – чтоб люди жили, трудились и ели хлеб, надо все это наше богом проклятое сословие отправить на виселицу. И великодержавных бюрократов послать к дьяволу.
– А я думаю, – мрачно сказал Грима, – если один человек не вычерпает всей глубины натуры другого, как бы он ни был гениален, если он не сумеет заменить его, то и один народ не может заменить собой другой, пусть даже более слабый… Зачем же тогда каждой нации кричать о своем преимуществе? Это ведь то же самое, что требовать, призывать стереть с лица земли соседний народ… Я так не могу… Я… не могу быть потому другом ни таким людям, как Валуев, ни тебе, Ямонт. И я пойду на битву, чтоб никогда такого не было. Чтоб все были братья и каждый – вольный, как птица.
Кастусь поднялся:
– Что ж, паны вновь назначенные комиссары будущего восстания и командиры отрядов, время расходиться?
– Время, – сказал Бискупович.
– Тогда – по одному.
* * *
Калиновский и Загорский шли берегом Мойки.
– Виктора я разорвать готов, – сказал Кастусь. – Ты знаешь, как он "лечился" в Италии? Присоединился к гарибальдийцам. А возвратился – ему все хуже и хуже.
– Что ж, наверно, ему как раз был необходим воздух свободы. А тогда – вылечим… Ты не хотел бы сходить к Шевченко?
– Неловко как-то.
– А все же сходим. Завтра, перед отъездом.
– Давай.
Мойка под порывами ветра покрылась рябью, как будто сморщилась.
– Ну вот, – сказал Кастусь, – бросили жребий. Ты не обиделся, что силами Могилевщины будет руководить Людвик?
– Звеждовский достойный человек, – просто сказал Алесь. – К тому же он военный. Да еще из талантливых. Я революционер, Кастусь. Пусть будет так, как лучше для дела. И потом – я комиссар отрядов Нижнего Приднепровья, мне тоже работы хватит.
– Я это потому, что тебя мало знают в центре и ты застрахован от провала.
– Не веришь "белым"?
– Нет, – признался Кастусь.
– И я не верю.
– К тому же, ты ездишь по делам – тебе легче организовать людей.
В сумерках особенно нежными и красивыми были лица женщин, особенно гордыми лица мужчин.
Но они не думали теперь о женщинах. Им было не до этого.
– Поезжай, – сказал Кастусь. – Сдерживай, не допускай, чтоб преждевременно расплескивали гнев.
Помолчали. И вдруг Калиновский спросил:
– Ты не слышал, что Ясюкевич пишет стихи?
– Нет.
– Пишет, но скрывает. Как и всякий другой. Как ты и я.
Улыбнулся.
– Словно эпидемия среди наших эти стихи.
– Что поделаешь? Молодой народ, вперед рвется.
– Как думаешь, каков путь нашего стиха? Силлабика польская или тоника? Или гекзаметр, который может быть и тем, и другим?
– Что-то особое.
Алесь задумался.
– Ты о чем?
– Я вот думаю: какими глазами смотрели египтяне на первые шаги греков? Тоже с презрением. И грекам действительно еще пятьсот лет потребовалось идти, чтоб заслужить право на Фидия и Эсхила.
