Дэвид крепко сжал губы. На этих выборах он будет бороться, как никогда. Намечавшуюся националистическую политику он рассматривал как решительную атаку на нормальный уровень благосостояния рабочих во имя интересов крупных банкиров. Сильнейшее сокращение пособий по безработице оправдали нелепой фразой, что «все должны одинаково приносить жертвы». При этом на жертвы со стороны рабочего рассчитывали твёрдо, на жертвы же со стороны других слоёв общества — гораздо меньше. А между тем утечка британских капиталов за границу достигла четырёх миллиардов. Рабочий класс переживал величайший в его истории кризис. Ему не помогло то, что некоторые из его лидеров соединили свою судьбу с судьбой коалиции.
Половина седьмого. Взгляд на часы показал Дэвиду, что уже поздно, позднее, чем он думал. Он сварил себе чашку какао и выпил её медленно, читая вечернюю газету, только что принесённую миссис Такер. Газета вела агитацию с помощью всяких подтасовок и инсинуаций. «Берегите промышленность от национализации», «Большевизм — безумие», «Кошмары рабочего контроля» — вот какие фразы мелькали перед глазами Дэвида. Имелась в газете и карикатура, изображавшая храброго Джона Булля, попирающего ногой отвратительную гадюку. Гадюка была снабжена откровенной надписью «Социализм». На видном месте было напечатано несколько отборных изречений Беббингтона. Беббингтон был теперь героем националистического движения. Не далее, как накануне, он объявил: «Мирному развитию промышленности угрожает учение о борьбе классов. Мы оберегаем рабочего от него самого!»
Дэвид мрачно усмехнулся и бросил газету на стол. Когда он вернётся в Слискэйль, у него найдётся, что сказать по этому поводу. Пожалуй, немножко по-иному, чем Беббингтон, будет он говорить об этом!
Был уже восьмой час, и он встал, вымыл лицо и руки, взял шляпу и вышел. На душе у него было всё так же удивительно легко, и этому способствовала ещё красота вечера. Когда он переходил мост Бэттерси, небо было всё алое и золотое, и река отражала краски неба. Дэвид подошёл к больнице в совсем ином настроении, чем днём. Прежнего уныния как не бывало. Ему уже казалось, что легко будет всего добиться, если не терять мужества.
На верхней площадке лестницы он наткнулся на Хильду. Она только что окончила вечерний обход и стояла с сестрой Клегг в коридоре, разговаривая перед уходом.
Дэвид остановился.
— Можно мне сейчас к ней? — спросил он.
— Можно, — сказала Хильда. Она была спокойнее, чем днём. Быть может, и она, как Дэвид, убедила себя быть спокойной. Тон у неё был сдержанно-официальный, но прежде всего спокойный. Она прибавила:
— Думаю, что вы найдёте её в прекрасном состоянии.. Наркоз на ней не отразился: она удивительно хорошо все перенесла.
Дэвид не нашёл, что сказать. Он чувствовал, что обе женщины наблюдают за ним. Сестра Клегг в особенности всегда проявляла по отношению к нему какое-то непобедимое женское любопытство.
— Я ей сказала, что вы придёте, — продолжала Хильда спокойно. — Она казалась очень довольной.
Сестра Клегг поглядела на Хильду со своей холодной усмешкой и сказала словно про себя:
— Она у меня спрашивала, в порядке ли её причёска.
Дэвид слегка покраснел. Он находил бесчеловечным со стороны сестры это холодное подчёркивание легкомыслия Дженни. Ответ был уже у него на языке, но он не произнёс его вслух. В тот миг, когда он поднял глаза на сестру Клегг, из палаты выбежала молодая сиделка. Это была, верно, самая младшая сиделка, иначе она не выбежала бы таким образом. Лицо её было бело как мука, она казалась испуганной. Увидев сестру Клегг, она облегчённо вздохнула.
— Пойдёмте, сестра, пойдёмте скорее!
Сестра Клегг ничего не спросила. Она понимала, что означало это выражение лица молодой сиделки. Оно означало, что случилась беда. Сестра Клегг повернулась и, не сказав ни слова, пошла в палату.
Хильда с минуту постояла, потом и она ушла туда же.
Дэвид остался один в коридоре. Всё произошло так внезапно, что он растерялся. Он не знал, можно ли ему пройти через палату к Дженни, раз в палате что-то случилось. Но раньше, чем он успел решить что-нибудь, вернулась Хильда. Теперь в ней замечалась почти невероятная решительность.
— Ступайте в приёмную, — приказала она.
Дэвид уставился на неё. Две сиделки вышли из палаты и торопливо прошли к операционной. Они шли бок о бок, как-то необычайно, словно авангард приближающейся процессии. Затем щёлкнули выключатели в операционной, и мёртвое стекло в двери засияло белым светом, как освещённый экран кинематографа.
— Ступайте в приёмную, — повторила Хильда. В её голосе, взгляде, жёстком, повелительном выражении лица была такая настойчивость, что нельзя было не подчиниться. Дэвид вошёл в приёмную. Дверь за ним захлопнулась, и он услышал быстрые шаги Хильды.
Беда случилась с Дженни, — он почувствовал это с внезапной, холодящей душу уверенностью. Он стоял в пустой приёмной, прислушиваясь к шагам людей, ходивших взад и вперёд по коридору. Он услышал лязганье лифта. Снова шаги. Потом на время тишина, потом — звук, который привёл его в полнейший ужас: кто-то бежал. Пробежал из операционной в кабинет Хильды и затем обратно.
У Дэвида сжалось сердце. Если там, несмотря на дисциплину, так забегали, значит случилось серьёзное несчастье, — да, очень серьёзное. От этой мысли он снова застыл на месте.
Прошло много времени, очень много. Он не знал сколько. Полчаса, а может быть, и час — он не мог бы сказать. Он оцепенел в напряжённой позе вслушивающегося человека, и мускулы ему не повиновались, он не мог вынуть часы.
Вдруг дверь отворилась и вошла Хильда. Дэвиду не верилось, что это Хильда, перемена в ней была слишком разительна. В ней чувствовалось полнейшее изнеможение, физическое и душевное. Она вымолвила почти устало:
— Вы бы сходили сейчас её повидать.
Дэвид поспешно сделал шаг вперёд.
— Что случилось?
— Кровотечение.
Он повторил вслух это слово.
У Хильды задрожали губы. Она сказала раздельно и с горечью:
— Как только сестра вышла из комнаты, она села в постели. Потянулась за зеркалом… Чтобы посмотреть, хорошо ли она выглядит. — В голосе Хильды была ужасная горечь и угнетённость. — Да, чтобы посмотреть, красива ли она, гладко ли лежат волосы, чтобы накрасить губы. Можете себе представить? Полезть за зеркалом! После того, как я столько над ней потрудилась! — Хильда замолчала, совсем подавленная, недавняя бодрость изменила ей, у неё была только одна мысль — о том, что искусная операция пропала даром. Это доводило её до отчаяния. Безнадёжным жестом распахнула она дверь настежь:
— Идите сейчас, если хотите её увидеть.
Дэвид вышел из приёмной и прошёл через палату в комнату Дженни. Дженни лежала, вытянувшись на спине, и конец кровати был поднят высоко на козлы. Сестра Клегг делала Дженни впрыскивание в руку.
В комнате царил беспорядок, повсюду — тазы, лёд, полотенца. Осколки разбитого ручного зеркала валялись на полу.
Лицо у Дженни было землистого цвета. Она дышала прерывисто и с трудом. Глаза смотрели в потолок. В них был ужас, в этих глазах; они, казалось, цеплялись за потолок, боясь его выпустить.
Сердце Дэвида словно расплавилось и затопило все внутри.
Он стал на колени у постели.
— Дженни, — сказал он, — ах, Дженни, Дженни!
Глаза оторвались от потолка и обратились на него. Белые губы, как бы извиняясь, прошептали:
— Мне хотелось тебе понравиться.
Слёзы текли по лицу Дэвида. Он взял её бескровную руку и не выпускал её больше.
— Дженни! О Дженни, Дженни, родная моя.
Она прошептала, как затверженный урок:
— Мне хотелось тебе понравиться.
Слёзы душили его: он не мог говорить. Он прижал белую руку к своей щеке.
— Пить хочется, — всхлипнула она слабо. — Дай мне воды. Он взял поилку («какая забавная, совсем как чайничек!») и поднёс её к бескровным губам. Дженни с трудом подняла руку и взяла поилку. Но тут слабая дрожь пробежала по её телу. Жидкость из чашки вся вылилась на её ночную сорочку.
В последний миг всё вышло так хорошо. Мизинец, которым она всё ещё держала чашку, был изящно согнут. Дженни было бы приятно, если бы она могла это видеть. Дженни умерла, как прилично благовоспитанной особе.
В утро после похорон Дженни, в половине девятого, Дэвид вышел из вагона на платформу в Слискэйле и был встречен Питером Вильсоном. Весь предыдущий день 15 октября прошёл как в тумане, в отрешённости горя, в быстрой смене последних печальных приготовлений. Он проводил на кладбище то, что оставалось от Дженни, возложил венок на её могилу. Он выехал из Лондона ночным поездом и спать пришлось мало. Но он не чувствовал усталости. Свежий ветер с моря дул на платформе и заряжал его крепкой энергией. С ощущением особенной физической бодрости он поставил на землю свой саквояж и пожал руку Вильсону.
