— Уведите их вон, — еле слышно проговорил Питирим.
Узниц тотчас же повели из палаты.
— Попробуем последнее средство, — предложил митрополит Павел, — пошлем к Морозовой для увещания митрополита Иллариона Рязанского.
Так и решили поступить.
Вернувшись в свое помещение во дворце, Иван Глебович не знал, куда ему деться от радости.
Он понимал, что брак дает ему возможность возвысить имя Морозовых, и теперь он мечтал, что царь будет посаженным отцом на свадьбе.
В небольшом помещении Морозову было жарко. У юноши заболела голова.
Иван Глебыч несколько раз прошелся по горнице. Он чувствовал, что шатается.
Он пробовал молиться, но мысли путались.
Юноша порывисто стал раздеваться, не зовя никого на помощь.
В голове его словно замелькала пестрая нить. Он вспомнил, как ласкал его старик-отец, на глазах показались слезы, и, тихо всхлипывая, он стал засыпать каким-то странным тяжелым сном. Все в голове кружилось: он чувствовал, что падает в какую-то пропасть… И юноша потерял сознание.
На другой день утром князь Урусов послал справиться о помолвленном женихе.
— Спит еще, княже, — отвечал посланный, — дверь в горницу к нему заперта!
— Пусть его понежится, кудрявых сновидений навидится, — шутливо заметил князь Петр.
Через два часа Урусов прямо от царя снова отправился к племяннику.
Дверь по-прежнему была заперта: изнутри никто не откликался на вопросы.
— Эх, парень-то заспался, — недовольно прошептал Урусов и стал громче стучаться в двери.
По-прежнему ответа не было.
— Неладно там что-то, — тревожно проговорил князь и, позвав двух стрельцов, велел высадить дверь.
Из разбитой двери хлынул удушливый запах угара. Урусов бросился к неподвижно лежавшему юноше.
— Угорел! — с ужасом понял князь и, схватив племянника на руки, вынес из горницы.
Немедленно был позван государев лекарь Каролусь, но было уже поздно — молодой Морозов без страданий отошел в вечность.
В один из дней боярыне сообщили о смерти сына.
Побледнев, она отшатнулась, прислонилась к стене, но не выронила ни слова.
Прошел день, и только к вечеру волнение, скрываемое внутри, вырвалось наружу. Упав перед образами, она горько зарыдала.
С этого времени она дала обет не принимать в пищу молока, сыра, яиц, употреблять же только еду с постным маслом.
Среди приверженцев старой веры пошли толки, что сын Морозовой отравлен.
Узнав о смерти молодого боярина, государь велел раздать имение, вотчины, стада коней. Золотая, серебряная посуда, драгоценности были распроданы, дом запустел, дворня разбежалась, часть ее перешла к другим господам…
Узнав, как содержится она в заточении, государь разрешил, чтобы Морозовой прислуживали две девушки.
Ими оказались Анна Амосова, с которой боярыня ходила когда-то по Москве, раздавая неимущим одежду и деньги, и Стефанида, но прозвищу Гнева. Мало кто знал, что обе они были тайными последовательницами ссыльного протопопа Аввакума.
Новая помощница оказалась и у сестры боярыни, Урусовой. Когда Евдокию Прокопьевну волокли в церковь, там случайно оказалась Акулина, дочь боярина. Узнав Урусову, она долго смотрела, как тащат ее в храм, и жалость проникла в сердце девушки. Придя через несколько дней к монахиням, она стала помогать им в хозяйстве, и вскоре так вошла в доверие, что ей поручили вместе с другими следить за опальной княгиней, а еще позже она одна стала вести это неприятное всем дело.
Еще до поступления в услужение к княгине Акулина сочувствовала старой вере, была знакома с Аввакумом и с матерью Меланией, и была тайно пострижена в иночество с именем Анисии.
Акулина близко сошлась с Урусовой, и теперь можно было вести переписку не только между сестрами, но и с ссыльным протопопом.
Акулина же устроила и свидание Урусовой и Морозовой.
В монастыре очень жалели княгиню, знали, что дома остались дети, и однажды ей было разрешено втайне посетить дом, чтобы повидать детей. Пообещав вернуться к вечеру, княгиня, закрывшись платком, чтобы быть неузнанной, проскользнула в монастырские ворота.
Недалеко от Печерского подворья, где содержалась Морозова, княгиню встретила старица Елена, и они вместе вошли в подворье.
Морозова выслала им навстречу Анну, которая обменялась с Урусовой головным убором. Вместо Анны в келью боярыни, склонив голову, чтобы нельзя было различить лица, проскользнула Урусова.
Долго уже не видели сестры друг друга. Обнявшись, они плакали, а затем Морозова читала ей послания Аввакума.
Через несколько часов в келью постучали:
— Боярыня, пора, опасно уже.
Это был начальник стрелецкой стражи, сам тайный приверженец раскола, сочувствующий Морозовой и уже не раз помогавший боярыне. Совсем недавно он провел в келью странствующего инока Иова Льговского, который причастил боярыню.
После смерти Ивана Глебовича о сестрах как будто забыли. Ими не интересовались ни во дворце, ни у патриарха. Тоскливо и размеренно текли день за днем.
Хотя Аввакум давно уже был в ссылке, Меланию все никак не могли поймать, она же сама проникала повсюду, отмыкала замки, проходила сквозь самую бдительную стражу и снова исчезала без следа.
Однажды она появилась у Морозовой.
— Готовься, Федосьюшка, — прошептала старица. — Завтра в ночь тяжелый тебе искус будет.
Морозова вздрогнула.
— Неужто настало время потерпеть за Христа, венец мученический принять? — с легким дрожанием в голосе спросила она.
— Не бойся, дочь моя, а радуйся! Венец уготован! Помолимся вместе!
Стало светать. Услышав шум за дверью, Мелания исчезла.
Морозова осталась одна. Прошлое вставало перед ее глазами. Она вспомнила умершего мужа, его брата, умершую царицу Марию, при жизни которой было так безопасно… Вспомнился и погибший сын Ванюша… И боярыня, опустив голову на грудь, горько зарыдала.
Она ждала весь день, но день прошел, как обычно, и только через две ночи Морозову вывели из кельи и повели к повозке. Они долго ехали, вокруг сидели незнакомые люди, и боярыня молчала.
После получаса езды повозка остановилась и боярыню ввели в темную избу, полную народа. Было темно, но когда глаза привыкли к темноте, она увидела сестру, а еще дальше — Данилову.
Морозова, звеня кандалами, протянула им руки и прошептала:
— Терпите, сестры, терпите…
Но, несмотря на то, что она утешала других, сама Морозова чувствовала на сердце тяжесть.
Они долго сидели в темноте, пока Морозову, подняв за локти, не повели в соседнюю комнату. Сзади вели сестру и Данилову.
За длинным столом посреди низкой палаты сидели бояре — князь Иван Воротынский, князь Яков Одоевский и Василий Волынский. Они были друзьями покойного мужа и почти каждый день бывали в морозовском доме.
Сурово взглянув на бояр, Морозова не поклонилась, а еще больше задрала голову и нахмурилась.
Но и боярам не хотелось приниматься за допрос. Они молча и угрюмо смотрели на стоявших перед ними женщин, пока Воротынский, кивнув остальным, обратился к ним.
— Призваны мы на тяжкое государево дело. Коли не повинитесь, будут вас пытать.
Но женщины молчали, и тогда Воротынский, кивнув стрельцам, рукой показал на застенок.
Стрельцы потащили женщин в соседнее помещение.
Мрачный застенок, едва освещенный тройником восковых свечей, стоявших на столе, производил страшное впечатление. С проходившей через весь свод балки свешивались веревки для дыбы, внизу лежала тяжелая дубовая доска.
Бояре, вошедшие следом за женщинами, уселись за стол.
— Начни с этой, — кивнул Воротынский на Данилову.
Палачи завязали ей руки за спину, связали ноги и, соединив с дыбой, вздернули женщину вверх.
— Еще! — приказал Воротынский.
Узницу снова встряхнули.
Мария не произнесла ни звука.
— Брось ее, — сказал Воротынский, и женщину бросили на пол.
— Не проняло, — вмешался Одоевский. — Пусть пока полежит.
Палачи подошли к Урусовой.
— Сдерните с нее треух! Как ты смеешь, будучи в царской опале, носить цветное! — закричал Воротынский.
— Я перед царем не согрешила! — спокойно ответила Урусова.
Палач, сорвав треух, подвел княгиню к дыбе. Когда, вздернутая, она стала стонать, ее опустили и бросили на пол рядом с Даниловой. Она лежала, постанывая, не в силах пошевелить вывернутыми руками.
Морозова, видя, что настала ее очередь, сама подошла к дыбе и посмотрела на палачей.
— Позора хочешь? — спросил ее Воротынский. — Забыла, из какого ты рода?
— Слава людская проходит, — усмехнулась Морозова. — А вот ты о Христе забыл.
Связав руки, Морозову подвесили к дыбе, но, даже испытывая невыносимые боли, с перекошенным лицом, она кричала боярам о том, что они предали истинную веру и забыли Бога.
