Меншиков сам налил первый кубок и подал Петру.
Все встали.
– Я пью за здоровье учителей! – рявкнул царь. – За здоровье учителей, научивших меня военным артеям!
– Осмелюсь спросить, кто эти учители? – обратился Реншельд через толмача к государю.
– Вы, господа шведы!
Глаза пленника повлажнели, на лицо легла тень горькой улыбки.
– Хорошо же ученики отблагодарили своих учителей.
Начался пир…
Было ещё далеко до утра, когда Пётр проснулся. От хмеля не осталось и следа. Только во рту держался ещё тяжёлый дух винного перегара да правая сторона головы как будто казалась тяжелее левой.
– Пора! – толкнул он храпевшего рядом светлейшего, но тот что-то промычал и повернулся к стене.
Выскочив в сени, государь вернулся с ушатом холодной воды:
– Зело помогает. Лучше ослопа.
Через час светлейший с девятитысячным войском спешил уже в погоню за шведами. Догнал он их у Переволочны. Население, испугавшись боя, бежало в лес, разрушив предварительно мост через Днепр. Шведы попали в ловушку и сдались без боя. Карл и соединившийся с ним Мазепа едва успели переправиться в лодке на другой берег.
– К чёртовой матери! – плюнул в их сторону Меншиков. – Порезвитесь, покелева на свободе.
Погоняя прикладами шестнадцать тысяч пленных, армия светлейшего вернулась в Полтаву.
– Поздравляю с викторией нового фельдмаршала! – приветствовал государь «птенца».
– Земно кланяюсь за сию милость высокую, ваше величество. Но ежели нынче же в солдаты меня разжалуете, Богом клянусь, все едино до последнего издыхания буду славословить великое имя великого нашего Петра Алексеевича.
И, сморгнув непрошеную слезу, Александр Данилович приник в долгом поцелуе к плечу Петра.
Глава 1
НА НОВОЕ ЖИТЕЛЬСТВО
С тех пор как сгорели «хоромины», купчины словно бы сговорились: никакой силой нельзя было загнать их в Безобразовку.
А чего только не придумывал Лука Лукич! Он и песенников завёл, и цену сбавил, и вино разбавлял такими снадобьями, что «от единого духу нутро обжигало»… И ничего, ровнёхонько ничего не выходило. Метелица ли колдует, заметая дороги, пугает ли татями тёмная ночь, дождь ли сечёт, – именитые люди хоть и ругаются на чём свет стоит, а проезжают мимо. «Метелица от Бога положена, а попадутся тати иль нет, бабушка ещё надвое сказала. Буде же разбойные и повстречаются, видно будет, кто одолеет. Фузеи и топоры всегда наготове в дороге. Иная стать, ежели на тебя, хмельного, не где-нибудь, а в терему нападут».
От такой беды Лука Лукич даже животом занедужил. Поначалу он ещё терпел кое-как, таил надежду. Но время шло, а ничего не изменялось. Кружало стояло пустым. И в конце концов целовальник решил распроститься с проклятым местом. Продав всё что можно было, он отправил Проньку в деревню к родичам, а сам укатил с Васькой в Москву.
Дни стояли знойные, хлеба у Васьки было столько, что хоть птицам раскидывай. Васька и не заметил, как прикатил в столицу.
Первым делом они остановились у часовенки и, отслужив молебен Чудотворной Троеручице, отправились по делам.
У китайгородской стены Лука Лукич осадил лошадь.
– Смотри, Васька, с возу ни-ни. Потому тут тебе не Безобразовка: чуть зазеваешься, не токмо воз – тебя упрут. И не учуешь.
Когда хозяин ушёл, сидельчика так и потянуло к шумливым рядам. Чтобы не поддаться соблазну, он плотно закрыл глаза и принялся насильно вспоминать про село. Но несмолкаемый гомон дразнил любопытство, не позволяя сосредоточиться. «Единый разочек пробегусь, – подумал Васька, словно убеждая себя в том, что от такой короткой прогулки не станется греха. – Ей-Богу, сейчас обернусь».
Подошвенный и голенищный ряды ему не понравились: «Смердит, а никакой тебе ни корысти, ни радости». Зато пушной ряд, где громоздились соболи, бобры, лисицы, медведи, волки и шкуры Бог весть ещё каких зверей, привёл его в неописуемый восторг. «Эка живут на Москве! И даст же Бог!»
Хрипло выводя горлом какую-то песню, мимо прошла молодушка. Васька с удивлением поглядел ей вслед, потом не выдержал и побежал за ней.
– тётинька, а тётинька! Пошто колечко не на персте носишь, а в губах держишь?
Кто-то из толпы объяснил, что в Москве все гулящие девки держат в губах бирюзовое кольцо, «чтоб прознать её легче было». Васька сразу повеселел.
– А и у нас хоромины были, – обратился он к женщине. – Выходит, и ты из хоромин будешь?
Она ничего не поняла, но нежно провела рукой по его щеке.
– Наши хоромины, паренёк, улица тёмная. А ты сам откелева есть?
Узнав, что сидельчик только что приехал в Москву и оставил без призора воз с добром, она страшно переполошилась, оглядевшись по сторонам, крикнула кого-то по имени.
К ней подошёл опрятно одетый старик, очень солидный на вид, и они втроём торопливо направились к коновязи:
– Цел, слава Богу! – перекрестился Васька.
– Теперича будет цел, – улыбнулся старик и тоже перекрестился. – Вы идите поглазеть на изобилие всяческое, а я тут косточки малость поразомну.
Спокойный теперь за хозяйское добро, мальчик вернулся с женщиной в ряды.
Егo всё поражало. С широко раскрытым ртом он бегал от ларька к ларьку, пожирая глазами монисты, кушаки, шапки, сукна, объярь, кафтаны, церковную утварь, пироги, огромнейших осетров, бараньи туши, зеркальца, гробы, посуду, калачи.
Вдруг он остановился растерянный: а где же тётинька? Женщина исчезла так же внезапно, как и появилась.
Васька помчался к воротам. Но и воза не было на месте. Отчаяние охватило мальчика.
– Убьёт Лука Лукич! – заревел он и бросился в самую гущу толпы.
Только за городом, укрывшись в роще, он почувствовал себя в безопасности. Отдышавшись немного, первым делом ощупал грудь. Заветный узелочек с деньгами был цел. По его лицу разлилась блаженная улыбка:
– Тут!
Становилось сыро и неуютно. Вечерние тени пугали. Захотелось есть. Васька сунул палец в рот и принялся сосать его, как грудной ребёнок.
Когда стало совсем темно, он не выдержал, поплёлся к мерцавшему огоньками пригороду. Добравшись до первой избёнки, он хотел уже взяться за ручку двери и вдруг оторопел. Ему отчётливо послышался голос Луки Лукича.
Он метнулся к соседнему двору, но и тут услышал голос хозяина.
– Свят, свят, свят! Наваждение! – перекрестился он и побежал дальше.
Так подкрадывался он то к одной избёнке, то к другой, пока наконец не заснул у чьего-то порога.
Утром он проснулся на куче тряпья, в крохотной горничке. Над ним стоял какой-то незнакомый старик.
– Пожуй, внучек, – сунул он ему заплесневелую корочку и головку чеснока.
В один присест проглотив подаяние, мальчик жалостливо уставился на неожиданного благодетеля.
– Аль маловато?
– Корочку бы ещё.
Старик подумал и отдал последний кусок.
– Кушай, внучек, за упокой Колюшки и Аннушки. Видно, Бог послал мне тебя заместо упокойничков моих. – И, слезливо заморгав, спросил: – Сирота?
– Сирота.
– Ну, выходит планида[279] тебе жить у меня.
– Я и то проситься хотел…
Поговорив с приёмышем, старик собрался в дорогу.
Васька увязался за ним. Шли они медленно, сторонкою, почтительно уступая дорогу прохожим. В одной руке старик держал клюку, другая покоилась на Васькиной голове. За спиною болталась сума.
За разговором они незаметно подошли к свалке.
Работа старика была незатейливая, и Васька скоро освоился с ней. Не чувствуя брезгливости, он по грудь тонул в навозе и мусоре, ловко выбирая различное тряпьё. За каких-нибудь два часа сума была полна.
– Доброго помощничка послал деду Онуфрию Бог! – похвалил старик. – Внучки мои, царство небесное, Коленька с Аннушкой вдвоём мене добывали, чем ты один.
В тот день Онуфрий, трижды сдавший добычу на бумажную мельницу, заработал без малого две с половиной деньги.
– Только-то! – почесал Васька переносицу. – А я, бывало, в хороминах за ночь и сыт, и пьян, и алтын добывал.
Онуфрий вздохнул.
– От наших трудов праведных не наживёшь палат каменных…
– А ты за другое возьмись.
– Где, внучек, другое найдёшь.
И старик без тени ропота поведал мальчику о том, как живут на Москве убогие, как подкрался неожиданно голодный мор, как целыми семьями мрут люди.
– Вот и Коленька с Аннушкой тож на прошлой неделе убрались. Сами голодные, а животы большие, словно бы мешок хлеба съели.
Васька подозрительно щурился и думал про себя: «За эдакую гору две с половиной деньги… Лукавит! Не инако обсчитать меня норовит».
На другой день он упросил Онуфрия взять его с собой на мельницу.
Воочию убедившись, что старик не утаивает денег, мальчик призадумался. Восторг от «валявшейся под ногами казны» улёгся, сменился унынием: «Эдак жить, и впрямь за его Колькой и Анкой уйдёшь». Вспомнились ряды, по которым он недавно разгуливал, горы всевозможного добра, обморочившая его гулящая женщина…
