Ваське скоро надоело занятие тряпичника. И вот как-то ночью, убедившись, что Онуфрий спит, он потихоньку нашарил кисет с деньгами, отсчитал половину стариковских сбережений себе и навсегда покинул избу.
Утром он пришёл на фабрику компанейщиков Турки, Цынбальщикова, Нестерова и полковника Безобразова.
– Сиротина я, – поклонился он в пояс мастеру. – Возьми, Христа для, в ученье, дядинька.
Его охотно приняли и на первый день предоставили самому себе, воспретив лишь уходить за ворота.
Васька долго бродил вдоль высокого забора, подглядывая щёлочки – изучал новое место, пока усталость не загнала его в избу.
– Фу ты! – ужаснулся он. – Словно сызнова на свалку попал!
Вдоль стен низкой клетушки тянулись заваленные тряпьём нары. На земляном полу тлели бугры гниющего сора. Крысы свободно расхаживали по избе, и когда мальчик притопнул на них, ощерились и поползли на него.
Одним прыжком Васька выскочил на двор. Из амбара доносились сдержанные голоса. Васька приоткрыл дверь и робко заглянул внутрь. В кирпичном тройном горне стояли три котла, в которых варился щёлок для беления полотен. У котлов с мешалками в руках стояли, согнувшись, голые до пояса работные. Лица их были до того красны, что казалось, будто с них содрали кожу. Из разъеденных щёлоком глаз непрестанно лились слёзы. «Чего это они плачут?» – недоумённо подумал Васька, но тут же сам потёр кулачками зачесавшиеся глаза.
– Побудь, побудь, – улыбнулся кто-то. – Так наплачешься, всю жизнь доволен останешься.
Тут Ваське не понравилось. Хлопнув дверью, он отправился дальше, в двухэтажную светлицу, где находились главные мастерские.
Никогда не виданные станы привлекли его внимание. «Тут мне и быть», – решил он про себя и осторожно прикоснулся к руке женщины:
– Можно, тётинька, с тобой робить?
Работные переглянулись между собой.
– У нас тут везде можно. Всюду не нарадуешься, малец.
Васька рукою погладил край стана. Но в то же мгновение его шлёпнуло по затылку.
– Шкуры! – заревел над ним чей-то бас. – Я вам покажу разговор!
Кое-как придя в себя, мальчик забился в дальний угол двора и там просидел допоздна – до тех пор, пока его не позвали вечерять в избу, где он так испугался крыс.
Глава 2
СТАРАТЕЛЬНЫЙ УЧЕНИК
Компанейщики строго распределили между собою обязанности. Цынбальщиков и Нестеров ведали работными, выдавали сырьё, следили за порядком на фабрике, а Безобразов занимался сбытом готового товара.
Так как полковника хорошо знали Стрешнев, Апраксин и Шафиров, с поставками на казну дело обстояло вполне благополучно.
Самому старейшему компанейщику Турке, человеку глубоко верующему, было поручено следить за «достодолжной тишиной и христианским поведением» работных. Турка рачительно выполнял свой долг. Никто никогда не видел его гневным. Беседуя с фабричными, он не только не дрался, но даже не повышал голоса. Усядется, бывало, перед провинившимся, затеребит сухими в бурых прожилках пальцами пуговицы на кафтане и так горько упрётся в глаза, что становится неловко. Сидит минуту, две, пять. И всё смотрит, смотрит…
– Ондрей Петрович! – взмолится наконец работный. – Да ты лучше ударь!
Турка испуганно перекрестится и ещё более жутко пронижет взглядом. Словно в самую душу иголками тычет. Обратятся к нему с челобитной, он сейчас же склонит голову и сложит руки крестом на ввалившемся животе.
– Истинно так. Сбывается реченное: в мире будете иметь скорбь. Одначе разберу с мастером Германом Струком всё, родимые, разберу.
А наутро Герман Струк, придравшись к какой-нибудь мелочи, так нещадно изобьёт челобитчиков, что у тех надолго исчезнет охота приставать к Турке с жалобами.
Мало-помалу все работные возненавидели сухонького, с трясущейся головой и немигающими зелёными глазами купчину.
Один лишь Васька души в нём не чаял. Зато и Андрей Петрович не оставался перед учеником в долгу, любил его, как сына.
В будни они встречались на фабрике. Турка неизменно усаживался под образом, брал на колени мальчика и задавал один и тот же вопрос:
– Сетуют работные наши? Весьма, сказывают, худо живут?
– Сетуют, Ондрей Петрович.
Турка не мог надивиться уму и памяти ученика. Васька все видел, точно передавал каждое слово ткачей, знал, чем каждый из них дышит. Как-то Васька прибежал к Турке домой.
– Беда!
– Крест, чадушко… Прежде перекрестись, а потом говори, – пожурил купчина.
Нетерпеливо обмахнувшись щепоткой и отвесив иконам и хозяину по земному поклону, мальчик продолжал:
– Кончать хотят.
– Чего кончать?
– Работу… С понедельника порешили кончать, ежели им вместо рубля с полтиною два рубли в треть не положат.
Оставив Ваську у себя, Андрей Петрович велел заложить колымажку и укатил к Федору Юрьевичу Ромодановскому.
В приказе он застал Шафирова, что-то горячо доказывавшего князю-кесарю. Купчина стал в сторонке, дожидаясь, пока на него обратят внимание. Брызгая слюной и отчаянно жестикулируя, Пётр Павлович урезонивал Ромодановского не неволить московских «подлых» людишек подбирать и хоронить валявшихся на всех окраинных улицах мертвецов.
– Ей-Богу, взбунтуются. И то сулят подкладывать в хоромы мором недугующих.
– У меня взбунтуются ужот! – зарычал Фёдор Юрьевич. – Я им покажу кузькину мать!
Однако подумав, он сдался.
– Чёрт с ними. Завтра на подмогу им выделю два ста колодников. – И повернулся к купчине: – А тебе чего ещё тут?
Турка передал Ромодановскому все, что узнал от Васьки.
– Вот тебе на! – свистнул Фёдор Юрьевич – Доигрались! Как же быть?
– Прибавить, – немедленно предложил Шафиров. – Не закрываться же фабрике.
– При-ба-вить! – передразнил князь-кесарь. – Им, асмодеям, раз потакни, они на голову влезут.
Тут вмешался купчина:
– Можно прибавить, а на поверку вроде и никакой прибавки не дать.
– Как так?
– А так вот. Не по третям года платить, а поштучно. И им добро, и нам не в убыток, потому день и ночь тогда спину гнуть будут, чтоб более штук выгнать.
– Ну уж, придумал! – окрысился Фёдор Юрьевич. – Они тебе такое пропишут, когда ложь твою на чистую воду выведут, – чертям тошно станет.
– Да, небось, и на мне крест на шее. Я не так, чтоб уже совсем без прибавки, – пошёл на попятную Турка. – Я норовлю по-христиански, как лучше.
Он принялся что-то долго высчитывать, немилосердно теребил пуговицу на кафтане, фыркал и то и дело обращался с немой просьбой о помощи к Петру Павловичу.
– Ладно! – вздохнул он наконец. – К рублику с полтиной пятачок прикинуть можно.
– То не цифирь, – отверг Шафиров.
– Погоди! – топнул Ромодановский. – Я им ужот пропишу цифирь. Всех верховодов выловлю и языки повырываю. Больно умён язык стал у них.
– А больше пятака никак невозможно, – огорчённо потупился Турка. – Себе в убыток.
Начался торг. От святости купчины не осталось и помина. Мёртвое лицо его ожило, пошло багровыми пятнами. Он стал даже как будто выше ростом.
– Семь копеек, и ни деньги больше! Пускай давятся нашим добром. Семь. Семь! Ни деньги боле! Семь!
Кое-как сошлись на трёх алтынах.
Когда Турка собрался проститься, князь-кесарь грубо схватил его за рукав:
– А верховоды кто?
Купчина перекрестился:
– Христос с ними. Я зла не имею на них… Вот нешто малец, что у меня в учениках ходит, Васькой звать, знает про них… А я зла не имею.
Ромодановский приказал немедленно доставить Ваську в приказ.
Васька сразу полюбился Фёдору Юрьевичу. На вопросы он отвечал бойко, не задумываясь, был почтителен, и если чего-нибудь не знал, так прямо, не путая, и говорил, что не знает.
Однажды после какого-то очень важного сообщения ученика князь-кесарь до того растрогался, что погладил его по голове и наградил алтыном. Видевшие это приказные и каты поразинули рты. «Без злого дела часу прожить не может, – подумали они про себя, – а сердце христианское имеет».
С тех пор все окружавшие князя-кесаря стали относиться к Ваське не только с уважением, но и с некоторым даже трепетом.
Точно следуя советам Преображенского приказа, ученик держался на фабрике так, что к нему не мог бы придраться даже самый недоверчивый человек. Был он мальчиком послушным, тихим, очень много молился и всегда, без всякой на то просьбы, кому-либо прислуживал.
Однажды Васька пришёл к Федору Юрьевичу в необычное время.
– К нам на фабрику атаманы забрались! Послы от ватаги!
Ромодановский бросился к мальчику:
– Где? Когда? Какие ватаги?
Через несколько минут к фабрике неслись во всю прыть переряженные солдаты и поручик.
Три посла от станичников, обо всём договорившись с товарищами, явились к мастеру.
– Мы к твоей милости, – сняли они шапки… – Потому как ткачи мы и желаем на дело стать.
Мастер повёл их к станкам и, убедившись, что они кое-что смыслят в работе, стал снисходительней.
