Малыш Менексен, понятно, на такой бы вопрос и ушком не повел, Софрониска это тоже вряд ли задело бы, а вот Лампрокл…
Старший сын еще позапрошлым летом насторожился не зря…
Тем летом они отправились в Гуди втроем: Сократ, Мирто и Лампрокл. Ксантиппа была на сносях, осталась в Афинах.
Виноград тогда уродился на славу: даже крохотное поместьице, а верней, клочок земли, доставшийся философу по наследству, так утяжелился щедрыми дымчатыми гроздьями, что уборка урожая растянулась на трое суток.
Перед отправкой в Гуди не удержался Сократ, высказал Ксантиппе: ты вот все ворчала, что зря я Мирто нанял в служанки, над каждым оболом дрожишь, а вот как бы мы теперь без нее обошлись?..
Ничего не сказала Ксантиппа, хмыкнула только хмуро да губу закусила: она уже приметила, как повадился Сократ беседовать с молоденькой служанкой, сироткой, внучкой знаменитого Аристида, уж так пристрастился к этим вечерним беседам, что и с учениками своими норовил поскорей проститься, поскорей блеснуть умом перед большеглазой худышкой Мирто, которая с первых дней смотрела на него с благоговением…
Но даже вспыльчивое сердце Ксантиппы не почуяло тогда особой опасности…
Во всем виноваты долгие и темные ночи в Гуди, неумолчные соловьи и цикады, горящие в небе и падающие с него звезды, бледная от страсти любовной Луна-Селена и кисловатое виноградное вино из Амфоры, сработанной отцом Ксантиппы…
Во всем виноваты так туго, так тесно переплетающиеся слова и мысли двух совершенно разных людей, меж которыми пропасть лет, но которым так хорошо вместе…
Во всем виновата дивная улыбка Мирто, так напоминающая Сократу улыбку Аспасии…
Во всем виноват засоня Лампрокл, не углядевший за отцом…
Никто ни в чем не виноват! Случилось то, что должно было случиться…
Зряшный труд спорить с Мойрами, всегда благоразумней смирение им, они ведь своенравны, будто Ксантиппа…
Лампрокл, хоть и заметил в те дни, как сблизились вдруг отец и Мирто, хоть и насторожился не зря, а все же матери ничего про то не сказал. Ксантиппа сама, уже после родов, подслушала, как шептались муж и служанка в сумрачной пристройке, где содержались осел, коза и куры.
На другое же утро, когда Сократ ушел на агору, она, ни слова ему не сказав, выставила Мирто.
Не один день он разыскивал ее: вернуть уже и не помышлял (разве уживутся они с Ксантиппой?!), просто тревожился — нашла ли она приют, просто надеялся вымолить прощение, просто хотел хоть еще раз увидеть ее тихую улыбку, так удивительно похожую на улыбку покойной Аспасии.
Жену тогда едва ли не возненавидел.
В Афинах Мирто не нашлась, и со временем поугасла тревога Сократа, понемногу унялось желание увидеть ее. Он даже тайно обрадовался, обнаружив это: «Значит, вовсе не любовь была, не любовь!.. Любил только улыбку, будто заимствованную у другой!..» И тут же распекал себя. казнил за эту тайную радость: «Как смеешь, Сократ, ведь с ней тебе было светло!..» А потом совсем почти заслонили это недавнее светлое прошлое свалившиеся на его плешивую голову заботы и тревоги: началась его травля, которая привела в конце концов к суду и приговору…
И вот, перед смертью, Сократ обнадежился вновь увидеть Мирто, ее — не совсем ее! — чудесную улыбку, но Ксантиппа молчит, не отвечает на его вопросительный взгляд…
— Так это ты ее, замухрышку свою, а не меня любимой назвал? — произнесла наконец с горечью жена. — Ты ее ждал, а не нас. Я обещала привести, ты и ждал… Так?
Сократ замотал шишковатой плешивой головой: нет, Мирто он лишь однажды назвал любимой, в ту первую ночь, в Гуди, но, хоть и затуманилось его сознание парами самодельного вина, все же ощутил неловкость, будто назвал внучку Аристида чужим именем… Никогда больше не называл он ее так…
— Клянусь Палладой, Сократ, мне и теперь хочется плеснуть в твои бесстыжие глаза вот из этой ойнохои! — не унималась Ксантиппа, примеряясь к сосуду с водой. — До последнего дня ты надо мной измываешься, но я, не помня зла, непременно привела бы к тебе ее сегодня. Да, я нашла, где живет она: в Пирее, у вязальщика сетей. Но как раз сегодня утром она родила ему сына!.. Что, старый Сократ, радостно ли тебе слышать эту весть? Вот и не увидишь ты полюбовницы своей!.. — к старшему сыну на миг повернулась. — Не слушай меня, Лампрокл! Ишь уши развесил!.. — опять переметнула пылающий взгляд на мужа. — Придется тебе, Сократ, последний день с семьей провести, хоть и покривился ты, когда вместо нее меня увидел!..
Ксантиппа всю жизнь такая: разойдется, начнет кричать-частить, долго не уймется. Она и сегодня, чего доброго, плеснула бы, по своему обыкновению, воду в Сократа, забыв сгоряча обо всем (Такое раньше часто случалось, философ даже говаривал шутливо: «У Ксантиппы всегда сперва гром, потом дождь!»), да, она бы, может, и плеснула воду из ойнохои, ведь и руки уже освободила, усадила Менексена на отцовский топчан, но вдруг увидала, как расплылся в улыбке толстогубый рот Сократа.
— Ты рад этому, рад?!. - спросила она свистящим изумленным шепотом, ведь уверена была, что принесенная ею весть больно ранит Сократа.
Ранить и хотела. И потрясена была, когда это не удалось.
— …Клянусь Аполлоном, рад! — не покривя душой, ответил смертник.
«А почему не радоваться мне вести, что Мирто жива? — подумал он. — Хорошо, что нашла надежный приют. Что родила — замечательно: легче ей будет перенести мою смерть. И мне умирать куда легче будет, зная, что одной виной меньше… Пес меня знает, любил ли я все-таки ее. Верней всего, никогда не любил, иначе выл бы теперь от боли. Любил только ее улыбку, так много напоминающую мне… Выходит, любил я только Аспасию! Про это Ксантиппа не знает, а насчет Мирто успокоится пусть… Никому не ведома тайна Сократа! Ха-ха, никто не знает!..»
Видя радость в выпученных глазах мужа, Ксантиппа, изумившись сперва, потом и сама обрадовалась: неужто и впрямь ее непутевый супруг не любит вовсе замухрышку Мирто?! Пусть и жену не любит, лишь бы никого другого, не так обидно!..
Она провела ладонью по бугристому и морщинистому лбу Сократа. Он был горяч. И подумала Ксантиппа, что скоро, сегодня уже, станет холоден, будто камень ночью, этот лоб. И, разом сникнув, заголосила она, не утирая горючих слез, захлебываясь ими:
— Сократ мой родненький, на кого ж ты нас покидаешь?!. Вот и детки твои пришли проститься, скоро сиротками их назовут!.. Не будет у них больше отца, ой, не будет! Некому за них заступиться, некому доброму делу обучить!.. А обидеть их всяк теперь сможет — и словом недобрым и умыслом злым!.. Не будет нам жизни без тебя, Сократ родненький!..
Слезы жены были для узника мучительней ее гнева, ведь не знал он, как и чем успокаивать, какие слова найти, да и вряд ли их можно было сыскать. Лоб Сократа сморщился сильней обычного, крупный вздернутый нос тоже сморщился, будто он собирался чихнуть и никак не мог, и, видя, что Лампрокл и Софрониск уже молча размазывают слезы по щекам, испугался до холода внутри, что вот-вот сам разрыдается при всех.
Спасло его от такого исхода появление Никанора с двумя из одиннадцати афинских архонтов, пришедших, чтобы известить о времени сегодняшней казни Сократа и снять с него оковы. К первому узник отнесся совершенно равнодушно, по крайней мере смятения своего не выдал, а вот второе его нимало порадовало: сильно натерты были оковами лодыжки за месяц пребывания в тюрьме. Освободясь от них, Сократ даже в дионисийский пляс пустился, беспредельно изумив этим архонтов, но, увидав застывший ужас в глазах жены и старших сыновей, он вновь сел на топчан.
Никанор и архонты ушли, тихо стало в темнице, тишина эта была тягостной. Надо было что-то сказать. Непременно надо, чувствовал Сократ, надо утешить жену, дать советы и напутствия сыновьям, что-то значительное надо произнести — такое, чтоб запомнилось на всю жизнь, передавалось из уст в уста, служило примером непреклонности и высоты духа… Но ничего в голову не шло, ничего. И тишина была такая, что казалось Сократу — слышит он, как колотится крохотное сердечко у притаившейся в своей каменной норке мышки. А в голове его застучала непристойная по своей пустячной приземленности мысль: «Цикуту лучше пить стоя». Эти слова ему совсем недавно сказал Никанор, прибавляя, что в стоячем положении яд скорей и равномерней растечется по телу, верней подействует, куда меньше будет мук.
Все другие подробности и уточнения Сократ отбросил, оставил только суть: «Цикуту лучше пить стоя». И понял, что сегодня ему уже не отрешиться от этой простой, нестрашной вовсе мысли, которая все другие мысли вытеснила — вот и нечего сказать ни жене, ни сыновьям.
Столько лет вместе, а сказать нечего…
Жениться Сократ и не предполагал. В зрелые лета давно вошел, а жил один. Это его вполне устраивало, поскольку в еде он был неприхотлив, а общения ему вполне хватало — с друзьями и недругами.
