Но надо признать и то, что пока что намечена лишь схемка, не слишком последовательно прописанная, но все-таки довольно четкая, и привлечены некоторые наиболее выразительные, яркие факты, связанные с делом об ожерелье.
Загадочная жизнь сумасшедшей авантюристки графини де ла Мотт еще ждет своего подробного и развернутого описания.
Алик Жульковский,
Андрей Зурин,
Никита Левинтох.
Лос-Анджелес — Оксфорд —
Санкт-Петербург.
18-го мая 2006-го года
Несколько замечаний читателя, обращенных непосредственно к автору, по поводу его правдивого романа, хотя и составленного из вымышленных документов
Граф де Ланжерон и графиня де ла Мотт, которым Вы посвятили два исторических романа, использовав в одном случае подлинные документы, а в другом — вымышленные, оказываются (во всяком случае, в вашей интерпретации) в высшей степени символическими фигурами. Эти два персонажа, каждый на свой лад, завершают великую эпоху (лично мне хорошо и печально известную). Поэт-солдат Ланжерон оканчивает еë героически, а бесноватая ла Мотт — скандально-уголовно. Можно было бы даже сказать, что они представляют два лица d'Ancien Régime, безнадежно разошедшиеся, как два лика Януса.
В истории графини де ла Мотт производит впечатление совершенно уникальное и фантастическое стечение обстоятельств, которое позволило осуществить это «эпохальное» похищение, оставившее след в коллективной памяти. Причина здесь не «легковерие», как говорит плохо информированный писатель Алданов, а ослепление участников этого дела. Сама по себе идея похищения королевского ожерелья была совершенно фантастической, если не безумной. Ювелиры, как известно, — люди крайне недоверчивые, но как раз самый осторожный персонаж, ювелир Боемер, ведет себя самым легковерным образом, против самых элементарных правил своего ремесла, ставя на карту все свое состояние. А ведь это была эпоха, в которую доверчивость сделалась смешной, а обман стал столь же необходимым, как шляпа или носовой платок, как о том свидетельствуют с непревзойденными остроумием и изяществом романы Дидро «Жак фаталист» и «Племянник Рамо». К слову сказать, подпольные кривляки русского романиста Достоевского — это неумелые слепки с персонажей Дидро, которые, хотя и порочны, но никогда не вульгарны, как изобретения сего сочинителя.
Ваши документы, а особенно протоколы допросов, в этом смысле, действительно, очень точны, хотя и выдуманы. В предисловии вы говорите о «подложных документах», что создает впечатление, что речь идет о фальшивых документах, вроде векселей. В действительности документы — не фальшивые и даже не совсем выдуманные в смысле мистификации, а реконструированные, как вы любите говорить, и очень справедливо. Ваши документы — не менее фактичные, чем если бы были написаны собственноручно королевским советником Титоном. А эти последние могли оказаться совершенно поддельными в смысле фактов, если предположить, что графиня подарила также и ему маленький бриллиантик на память. На основании «подлинных» документов этого рода пишутся целые истории, и вовсе не потому, что свято верят в подлинность сообщаемых в них фактов, а потому что сам по себе документ считается фактом, т. е. факт здесь совпадает с бумагой, на которой он выведен.
С точки зрения философской можно было бы сказать, что всë есть конструкция, в том числе и так называемая «объективная реальность», а не только «историческая», моделируемая и ремоделируемая в соответствии с теми или иными интересами, которые делают ее похожей на шутовскую гримасу. Так что, вы с полным правом можете сказать, что эти ваши документы есть самые настоящие, а все другие — поддельные. С точки зрения формальной эта мозаика из документов самого разного рода — отрывки из мемуаров, протоколов, газетных статей, письма — создают иллюзию (это слово для меня имеет больший смысл, чем «реальность») серии различаемых моментов в неразличимом потоке событий. Эти моменты — как островки посреди однообразной и монотонной воды-реальности. У индусов, с которыми мне не раз пришлось беседовать и от которых происходят многие мои алхимические и прочие познания, вода является символом майи-нереальности.
Сплошные повествования меня утомляют, существенные моменты в них почти теряются. А уж об этих эпических потоках и говорить не приходится! В них вообще ничего не различается: одна только поблескивающая муть, пока эта вода не остановится в каком-нибудь темном омуте, даже без чертей. Выбирая только документы, и притом только существенные их части («отрывки»), вы создаете мозаику, где каждый элемент ясно различается и имеет собственное значение, не смешиваясь в одну текущую и растекающуюся самсарическую массу. Это вовсе не означает, что элементы-события, как монады, остаются никак не связанными между собой. Эти связи как раз очень точно и резко обозначены именно в силу выделенности монад-элементов.
Возьмем, к примеру, графиню. Ее очертания даны очень резко, как срез на бриллианте, в силу чего ее отношение ко всем другим персонажам, с которыми она входит в соприкосновение, обозначены также очень резко и определенно: ненависть, ярость и т. п. Очень хороша сценка, когда она хватает светильник и бросает его в Калиостро, но при этом сама обжигается, кричит, кусается, как бешеная собака, что ее приходится связать, чтобы она не нанесла вреда себе и другим. Затем, когда ее прижигают, она даже вырывается из рук палачей. Симуляция ли это? Из документов выходит, что вроде бы да, но все же полной уверенности нет. Писец, составлявший протокол допросов и официальную докладную записку о фактах, которых он был свидетелем, не имел, слава Богу, времени размышлять на этот счет, хотя, понятно, не мог удержаться даже в минимальной степени от отношения к происходящему.
Другая сцена, когда Кривой Жан погружает руку в кровавую рану графини, и она падает без чувств, убеждает, что ярость ее — непритворная, является спонтанной реакцией ее демонической натуры, определяющей ее гневное отношение с людьми вообще. Это настоящая дьяволица, приобретающая в иные, моменты черты древней фурии. Не была ли она, в самом деле, ее исторической аватарой? Начинаю подозревать.
Судейские протоколы, отчеты следователей, которые пишут по должности и без всяких литературных намерений, или отрывки из мемуаров позволяют сразу выделить главные черты персонажей в их, так сказать, первозданной сухости, не разбавленные авторскими комментариями, после которых в глазах остается один только дрожащий, как привидение, туман. Представляю себе какого-нибудь современного сочинителя ужасов. Он бы описал во всех отвратительных подробностях, удовлетворяя современный вкус ко всему безобразному и извращенному, как Кривой Жан изнасиловал своих малюток, убил их, а потом съел, дав при этом кулинарный совет будущим убийцам, как приготовить попикантней своих жертв. К счастью, королевский советник Титон, будучи судейским чиновником, а не литератором, ограничивается в своем мемуаре только самой необходимой информацией, из которой, однако, следует совершенно инфернальная картина, но при этом без всяких дурно пахнущих подробностей.
Судейские записи оказываются протоколами ада, в который нисходит графиня и из которого она победно выходит, обманув всех демонических его обитателей. Но удается ей это потому, что она сама принадлежит к тому же самому демоническому роду. Разница между Жанной де ла Мотт и Кривым Жаном состоит только в стиле. Скромный грязный Жан придушил семьдесят малюток, а неистовая Жанна дала людоедам-революционерам видимость морального оправдания для устроенной ими адской бойни. Они устроили бы ее в любом случае, но с оправданием как-то приятней.
Сверх своих сторожевых функций Кривой Жан действует также и в качестве maestro d'iniziazione. Он, как дракон, испытывает приходящих в ад Сельпатриера преступниц, поедая не выдержавших испытания «малюток». Жанна выдерживает испытание. Она не умирает, как это должно было случиться с обычным существом после того, как Жан погрузил свои грязные руки в ее кровоточащую рану, а только впадает во временное бесчувствие.
Понятно, советник Титон нисколько не думал об инициационных ритуалах (хотя, может быть, что-то слышал о масонах, популярных в то время), составляя свой мемуар, а только старался, следуя правилам судебного расследования, точно передать случившееся, не прибавляя ничего своего. Только в одном месте он не удержался от маленького комментария, рассказывая о неутомимом лоне полногрудой Анжелики, что совершенно простительно, как согласятся со мной все ценители женских прелестей, сколько бы их мало ни осталось в этот век, когда всë возвращается к первобытной слитости, когда небо не отличалось от земли, а мужчина от женщины.
