На третий день отец Коли Куликова достал форменное платье и велел няньке обшить пуговицы сукном. Золотые орлы канули в небытие, но все же сквозь сукно можно было прощупать очертания шершавых крыльев.
В один из февральских вечеров, когда на улицах хрипели ораторы и незнакомые люди целовались, как пьяные, друг с другом, под грохот труб гарнизонного оркестра, Коля, наконец, увидел исчезнувшего Моргуна-Поплевкина.
Бродяга сидел на изгороди городского сада и махал рукой перед собравшейся публикой. Прохожие, привыкшие кричать «ура» по всякому поводу, заранее хлопали в ладоши, принимая Моргуна-Поплевкина за настоящего оратора.
Может быть, люди в эту минуту и забывали, что перед ними только надоевший всем городской пропойца, ночевавший в кутузке под бдительным надзором опального сейчас Американцева.
Между тем Моргун-Поплевкин кричал:
– Приветствую свободную Россию!
Коле казалось, что Моргун просто читает надписи на красных знаменах, но после с трудом понял, что сбивчивая речь бродяги имеет какой-то свой смысл.
– За учредительное собрание! – кричал Моргун, вращая побелевшими глазами. – Пали, цепи, елки-палки, лес густой… За список номер два, – продолжал он. – Почему, я вас спрашиваю, свободные граждане, отец протоиерей ходит при красном банте, а меня из кухни гонит? Отречемся от старого мира, а какой я ему равный? Господа товарищи, таким образом и Американцев-подлюга ленту наденет и снова меня притеснять начнет, а? Правду я говорю или нет? Свобода, равенство и братство!
Акцизный чиновник с повязкой на рукаве, превратившийся в солдата Народной Охраны, уже расталкивал толпу, пробираясь к забору.
Коля быстро сообразил, чем может окончиться выступление Моргуна-Поплевкина, подошел к забору и легко стащил бродягу вниз, схватив его за рукав.
– Идем, Моргун, – шепнул Коля Поплевкину и крепко взял бродягу за локоть.
Они пошли вместе, обходя толпы пьяных, громивших винный склад. Моргун тяжело дышал, и от него самого несло спиртом. Поплевкин, без всякой к тому причины, время от времени снимал шапку, кланяясь прохожим в пояс, и орал:
– Скоро все затрепещут! Моргун-Поплевкин идет, сторонись! Он теперь всем равный и свободный!
Коля привел Моргуна к себе домой и уложил спать на кухне.
Наутро отец позвал Колю к себе в кабинет и, барабаня пальцами по зеленому столу, сказал сердито и твердо:
– Совсем распустились, молодые люди. Дождались революции? Это что еще за фокусы с бродягами в моем доме? Когда кончится это безумие?
– Я думаю, никогда, – отрезал Коля и повернулся к отцу спиной. – Папа, – добавил Коля после небольшого молчания. – Неужели ты не понимаешь Моргуна? Его не удовлетворяет то, что отец Павел ходит с красным бантом, что наш директор в гимназии целовался вчера со сторожем Алешкиным, а назавтра выгонит его за малейшее ослушание. О, папа, ты меня должен понять! Моргун хороший, он даже пить бросит, если к нему подойдут, как к человеку. Я же понимаю, что он и меня ненавидит за то, что я барчук. Верней, он меня и любит и ненавидит в одно и то же время. И я, несмотря на это, понимаю и люблю его. Ты знаешь, когда я шел с царицей Тамарой по пустырю, он мне подарил…
– Не говори мне ничего о царице Тамаре. Господи, мой сын форменный выродок! Когда тебе по возрасту подобало носить штаны в зубах – ты сочинил какой-то литературный бред с башнями и царицами. А теперь у тебя новое увлечение уличными настроениями.
Отец взглянул в глаза Коле и опять забарабанил пальцами по столу. Коля побелел, стиснул зубы и, в свою очередь, взглянул на отца. Он сидел в тужурке с обшитыми пуговицами, Коля вспомнил ненавистный вкус рыбьего жира и вдруг рассмеялся зло и протяжно.
– Ты думаешь, папа, – отрывисто сказал юноша, – тебе снова придется спарывать сукно с пуговиц?
Это было произнесено почти угрожающим тоном.
– И вот что, – добавил Коля. – Никогда не смейся над царицей Тамарой… Никогда, я предупреждаю тебя…
Коля быстро вышел из комнаты. Окрик отца догнал юношу, но он не возвратился в кабинет, а натянул шинель и выбежал на улицу.
Коля искал Моргуна-Поплевкина до самого вечера, но бродяга, уйдя утром с кухни, опять куда-то исчез, и Коля так и не нашел своего приятеля.
С этого дня отец начал приглядываться к Коле… Раз за обедом он сказал матери, глядя на сына, торопливо евшего суп:
– Я не понимаю, за что мы всю жизнь беспокоились и страдали? Сегодня говорят везде, что в Петербурге большевики опять устроили скандал. Скоро мы увидим приятную картинку, когда Огонек, Моргун-Поплевкин, Чернослив и Мужик Андрон будут сочинять собственные декреты, и мне придется дожидаться приема у них в кабинетах. И есть люди, наша молодежь, так сказать, наша надежда и гордость, которые потворствуют негодяям…
Мать – бледная, худая и ласковая, – украдкой посмотрела на Колю, но тот сделал вид, что не заметил и не услышал ничего.
Время шло, в гимназии был выбран ученический комитет, куда попал и Коля.
Бывшая Россия кипела, как котел, в столицах к власти приходили те самые большевики, «кронштадтцы», как называл их Куликов-отец.
Выплывали на свет легенды о немецких шпионах, и директор на собрании вспоминал еще не забытый случай, когда в стенах этой истинно патриотической гимназии находился ввергнутый в германский разврат преподаватель географии Антон Збук.
Злосчастного учителя предавали проклятию на молебне в зале, где был повешен портрет подстриженного ежом адвоката в зеленом мундире.
Наконец в коридорах появились отличившиеся на Северном фронте офицеры с повязками и георгиевскими лентами.
Они собирали гимназистов из старших классов и объясняли им, что большевики уничтожают культуру и продают немцам интересы нации.
Гимназисты восторженно глядели на серебряные погоны, георгиевские ленты и повязки вербовщиков, благоговея перед шпорами и саблями. Офицеры записывали желающих поступать добровольцами в войска, защищающие нацию и охраняющие ее культуру от посягательств немецких агентов.
После сообщалось, что добровольцы будут срочно отправляться в Омск, в Сибирь, где еще сохранились русские люди.
Русскими людьми предводительствуют храбрые степные атаманы, патриоты идут к атаманам в их волчьи сотни, синие эскадроны и железные роты, составленные из офицеров, студентов и гимназистов.
– Все лучшее в России стремится туда, в Сибирь, чтобы возвратиться с победой в Москву, – объяснял однорукий капитан и, мусоля чернильный карандаш, записывал в книжку фамилии добровольцев.
Коля совершенно неожиданно попал в число новобранцев. Он даже не подумал в начале вербовки о том, что он запишется в какой-нибудь синий эскадрон, но все вышло помимо его воли.
Он долго не соглашался на уговоры одноклассников, уже надевших новую форму, но по мгновенно явившейся традиции оставлявших на себе гимназические фуражки отмалчивался, когда его упрекали в трусости.
Коля мало бывал дома, он пропадал или в гимназии, или часами засиживался в доме мамы Инны.
Она заметно постарела, начинающие седеть волосы льнули к ее доброму лицу.
Тоня и Мура из маленьких шаловливых девочек превратились в строгих и стройных подростков. Мура была особенно строга и задумчива, даже родинка под левым глазом не нарушала ее уже установившегося облика.
Мама Инна сразу поняла, что за последнее время с Колей что-то случилось. Тревога матери, в свою очередь, передалась и Муре.
– Что с тобой, мой мальчик? – спросила мама Инна, взяв Колю за плечо.
Этого нельзя было выдержать. Мама Инна, безусловно, удивительный человек, но Коля – взрослый. Ему сейчас девятнадцать, правда еще не полных, лет. Он начинает чувствовать большие вещи, «гражданскую скорбь», как иронически выражается отец о беспокойстве юноши за судьбу Моргуна-Поплевкина. И неужели Коля настолько еще слаб, что мама Инна может уговаривать его, как мальчика?
– Это невозможно, – говорит он, опуская голову. – Мама Инна, понимаете, получается тупик…
– С каких пор, Коля, ты говоришь мне «вы»? – спрашивает обиженно мама Инна.
– Все равно… Прости меня, мама Инна… Но, понимаешь, получается трагедия. Мы расходимся с отцом в убеждениях. Он смеется надо мной при каждом удобном случае. Мне жалко Моргуна-Поплевкина, а отец этого не понимает. Я чувствую, что мне придется порвать с отцом.
Мама Инна тревожно смотрит на Колю и продолжает держать руку на его плече. Мура тоже подходит к юноше и, покраснев, вдруг целует его в щеку.
– Бедный Коля, – говорит Мура, и глаза ее наполняются слезами. – Какой ты хороший и умный, – добавляет она с восхищением, заставляющим ее и улыбаться и плакать в одно и то же время.
– Коля, – замечает мама Инна, – ты был нервным и беспокойным с самого детства. Я всегда с тревогой следила за тобой и думала, что рано или поздно у тебя будет столкновение с отцом. Прости меня за откровенность, твой отец неплохой человек, но в нем тяжелая кровь, от которой он сам рад бы избавиться. Ты знаешь, что он вышел из очень упрямой и по-своему крепкой среды. Купцы и мещане в нашей стране были физически здоровыми людьми, они гордились своим здоровьем, хваткой и уменьем жить. И твой папа (мама Инна поправилась: отец – видя мучительную улыбку на лице Коли), твой отец вышел именно из этой среды. Он выбился из нее, получил знания, стал культурным человеком, но у него, я говорю еще раз, осталось тяжелое наследство.
