Том Холланд - Том Холланд

Но вдруг, в конце 91 г. до Р.Х., невероятное все-таки произошло. Долго сдерживавшаяся, но не угасавшая вражда вновь вырвалась на свободу. Война вернулась в горы Самния. Долгие годы оккупации горцы тихо вооружались и, наконец, хлынули из своей горной твердыни на равнину, как это делали их предки. Римляне, не ведавшие о собиравшейся над их головами буре, держали в Кампанье лишь минимум сил, которые теперь были застигнуты врасплох. По всему неаполитанскому побережью, только что являвшемуся воплощением лени и покоя, города сдавались мятежникам — как сыплются с яблони спелые яблоки: Суррент, Стабии и Геркуланум.

Однако величайший среди всех трофей, имевший выгодное стратегическое положение, находился дальше от берега полуострова; это была Нола. После кратчайшей из осад город был сдан самнитам. Гарнизону предложили присоединиться к мятежникам, но когда командир и старшие офицеры с презрением отказались, их заморили голодом. Город укрепили и снабдили запасом продовольствия. Достаточно скоро Нола сделалась могучей опорой мятежников.

И среди защитников их дела числились не одни самниты. Измена, благодаря которой Нола попала в руки бунтовщиков, отнюдь не являлась единичным случаем: например, город Помпеи, расположенный на склоне Везувия лишь в нескольких милях от Неаполя, с самого начала был соучастником мятежа. По всей Италии брались за оружие племена и города, сражавшиеся с Римом в век легендарный и почти забытый. Но основным средоточием восстания являлся прилегавший к Апеннинам район, занимавший подобные Самнию гористые и отсталые регионы, где бедность давно уже ожесточала сердца крестьян. Она-то и придала такую жестокость их вторжению на урбанизированные равнины. После взятия Аскулия, первого из захваченных ими городов, они перебили всех римлян, которых сумели найти. Тех из жен побежденных, которые отказались присоединиться к ним, пытали и скальпировали.

Размах подобной жестокости на первый взгляд свидетельствовал только о мстительном и примитивном варварстве. И все же проявления крестьянской ненависти не могли бы сыграть такой роли, если бы у олигархий, правивших различными италийскими государствами, не было своих причин выпустить ее на свободу. В обычае римлян было льстить правящим классам своих союзников и покупать их — и в самом деле, именно успех подобной политики более чем что-либо другое в прошлом обеспечивал Риму верность италийцев. Однако те, кто обладал решающей возможностью влиять на своих соотечественников — богачи, землевладельцы, грамотные люди, — начали становиться в оппозицию Риму. Причин для недовольства было много. Тяжесть войн Рима непропорциональным образом ложилась на их плечи. В римском законодательстве они обладали урезанными правами. Но, быть может, самым неприятным было то, что глаза их открылись, и они увидели и не снившийся их прародителям мир власти и возможностей. Италики не только помогли Риму завоевать его империю, но и с пылом эксплуатировали завоеванное. Куда бы ни шло римское оружие, за ним, вне всякого сомнения, следовали италийские деловые люди. В провинциях италийским союзникам предоставлялись практически те же самые привилегии, что и полноправным гражданам Рима, и несчастным провинциалам, безусловно, было крайне сложно отличить одних от других, и все вместе они назывались полным ненависти определением «Romaioi». Опыт жизни за рубежом в качестве расы господ, не смягчив норова италийцев, укрепил их в решимости добиться такого же статуса на своей родине. В те времена, когда власть Рима обрела столь универсальный характер, едва ли можно удивляться тому, что ограниченное право на самоопределение, которое Республика всегда предоставляла своим италийским союзникам, начало казаться последним крайне недостаточным. Разве можно сравнивать право улаживать межевые раздоры с властью над миром?

И в той же мере, как кишевшие кораблями причалы Путеол и изысканные в предоставляемых удовольствиях виллы побережья свидетельствовали о том, что мир начинает уменьшаться, о том же самом, пусть и на другом языке, говорили и восстания италийцев. И если основная масса восставших, возможно, сражалась ради каких-то неясных ценностей местного значения, однако их вожди, бесспорно, не имели никакого желания оставаться для Рима провинциалами. Отнюдь не собираясь избавить свои сообщества от хватки централизующего сверхгосударства, они не могли придумать иного выхода, как создать новую державу такого же толка — уже собственную. В самом начале войны вожди мятежников избрали своей столицей расположенный в сердце Италии город Корфиний, «предоставляя возможность всем италийцам принять участие в замене им Рима».[50] И чтобы никто не мог не заметить символического характера этого жеста, Корфиний и все новое государство получили имя Италия. Начали чеканить монету, появилось зачаточное правительство. Следующая попытка создать независимое италийское государство будет предпринята лишь Гарибальди в XIX веке.

Но если подражание является самой искренней из разновидностей лести, тогда провозглашение Италии свидетельствует о том, что по крайней мере для огромного большинства италийских лидеров восстание против Рима стало жестом не столько неповиновения, сколько разочарованного восхищения. Все, начиная от монет до конституции, было скопировано у Рима. И все это шаткое новое государство никогда не было ничем иным, как запасной альтернативой истинной цели италиков — стать гражданами Рима. Даже простые солдаты, которым римское гражданство особой выгоды не сулило, подчас обнаруживали признаки симпатии к Республике. В начале войны, после поражения основной армии Рима в Центральной Италии, уцелевшим остаткам ее пришлось сопротивляться бойцам, столь же хорошо обученным, как и они сами. Все лето 90 г. до Р.Х. велась отчаянная окопная война, постепенно отодвигавшая фронт мятежников, пока, наконец, с приближением жатвы и концом сезона военных действий обе стороны не приготовились к решительному сражению. Но когда оба войска выстроились друг против друга, солдаты обеих армий начали перекликаться, узнавать друзей, а потом положили на землю оружие. «Напряженная атмосфера рассеялась и превратилась в подобие праздника». После братания войск римский командир и его соперник также встретились, чтобы обсудить условия «мира и стремления италийцев к гражданству».[51]

Переговоры провалились — и это было вполне естественно. Разве мог римлянин когда-либо пойти на уступки врагу на поле брани? Тем не менее сам факт их проведения предполагает взаимные сожаления сторон. Особое значение здесь имеет личность римского полководца. Им был Гай Марий, самый прославленный среди солдат Республики. Даже в ту пору, «разменяв» седьмой десяток, потеряв ловкость в седле, он не утратил былого блеска. Мятежники знали его и восхищались, — многим приходилось ходить в бой под его командованием. Все с благодарностью вспоминали властную привычку Мария награждать римским гражданством целые когорты отличившихся в бою италийских союзников за особую доблесть. Симпатию вызывало и то, что Марий не был уроженцем города Рима: он вырос в Арпинии, небольшом городке, расположенном в трех днях пути от столицы, известном разве что своей бедностью и удаленностью. В первобытные времена он служил приютом сопротивлявшемуся римлянам племени, однако за поражением последовала ассимиляция и в итоге — предоставление гражданских прав. Этот последний шаг, однако, был совершен менее чем за столетие до того, как прочие италийские союзники развязали свою отчаянную войну за гражданство. Поэтому карьера такого человека, как Марий, возвысившегося из ничем не примечательной среды до таких чрезвычайных высот, могла послужить для мятежников источником вдохновения.

И не только для мятежников. Многие римляне симпатизировали требованиям италийцев. В конце концов, разве сам Рим не был городом изгнанников? Первыми римлянками во времена Ромула стали похищенные сабинянки; встав между своими отцами и новообретенными мужьями, они умоляли их не сражаться между собой, но жить в мире как граждане единого города. Просьба была услышана, и римляне вместе с сабинянами вместе поселились на семи холмах. Легенда отражала тот факт, что не было города, более щедро распоряжавшегося своим гражданством, чем Рим. Становиться римлянами и разделять римские ценности и верования всегда разрешалось людям различного образа жизни и происхождения. И конечно, если не парадокс, то иронию судьбы можно усмотреть в том несокрушимом презрении, с которым потомки этих людей относились к неримлянам.

Трагично, однако, что в годы, предшествовавшие италийской революции, мнения в пользу открытости и эксклюзивности начали приобретать опасную поляризацию. Многие из римлян усматривали огромную разницу в предоставлении гражданства отдельным лицам и всей Италии. Мотивация римских политиков не строилась исключительно на шовинизме и высокомерии — хотя находились среди них и носители обоих качеств, — им нетрудно было понять, что город может быть «затоплен» притоком населения. Как могли древние установления Рима приспособиться к внезапному многомиллионному увеличению количества граждан, собранных по всей Италии? С точки зрения консерваторов, угроза казалась настолько отчаянной, что в борьбе с ней они были готовы прибегнуть к самым отчаянным средствам. Принимались законы, требующие изгнания всех неграждан из Рима. И что более зловеще, призывы к насилию против сторонников противоположных законов становились все настойчивее. В 91 г. до Р.Х. предложение предоставить гражданство италийцам было отвергнуто во время бунта и яростных демонстраций, а рассерженный автор его, в негодовании возвращавшийся домой, был заколот в сумерках у собственных ворот. Убийцу так и не нашли, однако вожди италиков знали, кого винить. Через несколько дней после убийства они начали собирать своих горцев для войны.