На стоянке, когда сели поснедать, медведь, соскучившись, толкнул носом вожака под локоть. Вожак даже выронил ломоть хлеба.
— Что ты, нечистый дух?
Но медведь снова толкнул носом под локоть.
— Не балуй! Поиграть просится, — объяснил он Кириллу.
— А как звать-то тебя?
— Тимошей.
— Ну-ка, Тимоша, поиграй.
— Да я могу, только не смейся.
— А чего ж тогда играть, ежели грех посмеяться?
— Ну так воля твоя.
Тимоша достал переладец, и нежная, ласковая долгая песенка потекла, словно где-то вдали выговаривали слова, словно пел чей-то нежный далекий голос.
Хорошо звучало в глухом, непроницаемом лесу. Конь пасся невдалеке, медведь поплясывал, то оттягивая зад, то размахивая в стороны лапами.
— Хорошо обучен! — похвалил Кирилл.
Зверь, будто утомясь, подошел к хозяину и лег у ног. Тимоша уткнул в него ноги, перестал играть и обернулся к Кириллу:
— А теперь, может, побывальщину послушать желаешь?
— Давай, давай!
— Я тебе новую.
— Ну-ну!
— Сам нынче в Москве перенял.
— Слухаю.
Тимоша начал древний запев о князе Владимире, пир описал и спор гостей, похвальбу богатырскую. Все давно было знакомо Кириллу, и каждый раз простором чистых полей, далью неведомых дорог, задумчивым раздольем мечтаний овевала Кирилла старая песня.
Но вдруг зазвучали гневом и жалобой свежие слона, ворвавшиеся в древнее описание пира:
Распалился, обозлился тут Калин-царь,
Разорить хочет, собака, стольный Киев-град,
Чернедь-мужичков он всех повырубить,
Терема-хоромы он на дым пустить,
Князю-то Владимиру голову срубить,
Русую Опраксию с собой уложить…
Тимоша остановился и сказал Кириллу:
— Русскую землю, вишь, к своей земле приложить задумал!
— Пой еще, смекаю.
Посылает Калин-царь гонца во Киев-град;
— Ты поди-то в палату белокаменную,
Пред собой ты дверь распахивай,
С головы шелома ты не сбрасывай,
Становись ты супротив князя Владимира,
Полагай молча ты грамоту на княжий стол.
И Тимоша опять объяснил Кириллу:
— Не велит даже гонцу перед русским князем кланяться. Высоко занесся, басурман поганый!
— А послушай-ка, — перебил его Кирилл. — Ты в Москве о татарах ничего не слышал?
— Кто же не слышал? Идут на Москву. Если б не сутолока, я, может, и купца-то не согнул бы.
— А что там?
— Идут татары. Тьма! Дмитрий Иванович народ сбирает, полки снаряжает. Я уж который день оттуда… Теперь небось вышли.
— А в какую сторону?
— Видать, рядом с нами к Оке идут. Я потому и обочную дорогу выбрал.
— Ну, не только потому!
— Да, может, и правда, не только.
— А войско-то велико ли?
— Да не шибко, видать, велико, а только оружия много. И, видать, оружие новое, немецкое али свейское, — у нас не бывало такого.
— Чего ж с собой не захватил?
Тимоша засмеялся;
— Да я уж прилаживался: мне б, господин Дмитрий Иванович, медведя б собрать, он татар бить у меня приучен. А Дмитрий Иванович смеется: «Тех татаровей по лесам наши медведи голыми руками скоро грабастать станут!»
— Ты чего ж, самого давно видал?
— Да не так давно. На его дворе играл в четверг поутру. Княгиня его на крыльцо вышла: «Нам, говорит, Тимоша, не до игры сейчас. Время стало богу молиться». А князь сам во дворе стоял, глядел, как из погребов оружие на воза грузили. Видно, в оружейной не уместилось али в тайне те склады держал до времени. Приветливой князь.
— Тебе виднее.
— А ты иначе разумеешь?
Кирилл смолчал.
Конь, похрапывая, перебирал траву. Зверь мирно дремал у Тимошиных ног. Вечерело. Предстояла последняя ночь в лесу: поутру решили выбираться на дорогу.
— Ну, ты, может, дальше попоешь эту песню, а?
— Да чего ж не спеть? Песня ко времени.
Он спел о том, как требовал Калин от Владимира угощенья для татарских войск:
Ты наставь хмельных медов по улочкам,
По всем по городским по переулочкам,
Чтоб стояла по городу бочка о бочку,
Бочка о бочку да обруч к обручку.
Он спел о том, как быстро истекал срок, назначенный Калином Киевскому князю:
А ведь день за днем, как будто дождь дождит,
А неделя за неделей, как река бежит.
Он спел еще и о том, как вместо ответа послал Владимир к Калину богатыря Илью Муромца. Как седлал коня Илья, как выехал и увидел войско татарское:
А как глянул на войска на татарские,
Видит: станом стоит сила великая.
От людского покрыку, от посвисту,
От конского топоту, от ржания
Унывает сердце крестьянское,
Содрогается земля христианская.
Он долго пел, а Кирилл слушал: Илья собирал свою силу.
Лес молчал, только задумчивый голос сплетал слово со словом, и все гневней становился голос, и все отчетливее, строже бежала песня, будто слова шли, строй за строем, по лесным дорогам навстречу врагу.
Кирилл слушал, размышляя. И сейчас идут по дорогам силы русские навстречу царю Калину. Не Илья, а Дмитрий ведет их в страшную битву. Никогда еще не одолевали татар, а многажды бывали от них побиты. Тлеют русские кости в сырой земле. Сейчас снова идут воины и снова лягут. Может ли победить Дмитрий, коли никто еще не побеждал татар?
«Дмитрий, Дмитрий! Вельми ты жестокосерд. Ненавистен!»
Оставалась в Кирилле привычка всякое большое желание обращать в молитву. Чуть родилась мечта — тут же с просьбой к богу. Но как помолиться теперь? Если придут победы над татарами, высоко возвеличится князь Дмитрий. Не будет ему никого равного. Будет на устах его, на сытых щеках бродить довольная ухмылочка, будет от всех похвалы слушать. Нет, побить бы его, изничтожить, унизить! Чтоб бледен вернулся, чтоб стыдно стало перед народом себя казать!.. А что же тогда с народом станется? Под мечом и под пламенем Русь вновь наплачется, под басурманским гнетом навеки сникнет! И Москва, и Коломна, и Рязань в кой-то раз вновь в пепел лягут! А в Коломну он мечту о вольной жизни несет: пеплом и мечта по ветру рассыплется.
— Даруй, господи, удачи брани сей. Ниспошли покров свой на воинство наше. Даруй победы…
Голос Тимоши, разрастаясь, охватывал весь примолкший вечереющий мир. Илья Муромец обрушился на басурманские войска:
Он копьем их колет, конем их жмет,
Он бьет их силу, будто жатву жнет.
А когда притомился конь и притупилось оружие, бросил оружие Илья:
Видит, прет к нему дитя немалое,
Ухватил он за ноги того татарина,
Тако стал татарином помахивать,
Стал он бить татар татарином.
Так прошел сквозь всю Орду поганую,
Сквозь Орду к собаке царю Калину.
Бросил тут татарина он в сторону,
Взял за белы руки царя Калина:
— Будешь ты платить отныне веки по веку,
Будешь ты платить нам дань, поганый царь,
Посылать дани ко городу ко Киеву…
— Не слышал еще этой песни. А хорошо! — сказал Кирилл.
— Не слыхивал и я допрежь сего. Да надо б петь ее не князю Владимиру и не о Киеве-граде, а нашему Дмитрию на Москву. Злее б она выходила!
— Нет, правильно сложена. Всякой и так поймет, что Владимир — наш, а Калин — вражеской.
— Ой, чего-то ты не договариваешь! Видно, не в любви ты с Дмитрием свиделся.
— Нет, не в любви… о том после думать станем. А сейчас — татары идут на Русь. Понял?
Утром они растолкали мокрого от росы Топтыгу. Кирилл распутал коня. Пошли еще в тумане, приглядываясь к подножью елей, где было ясней.
Днем вышли на дорогу, но хоть и была она безлюдна, а страшна. Они снова подались в лес, держась в виду дороги.
К концу дня показалась Ока. Было пасмурно. Шёл мелкий дождь. С веток скатывались крупные капли. Лес становился мельче. Пошла чернь — дубы, осинник. Подосиновики краснели на плотных белых ножках, и Топтыга, чавкая, набивал ими рот.
— Животом занеможешь, балда! — увещевал Тимоша медведя.
В город решили идти порознь.
Тимоша с Топтыгой ушли, а Кирилл задержался.
Он вел лошадь в поводу по лесу, пока сквозь стволы показались пропашные поля, за ними город.
Под дождем стоял он маленький, темный, смурый. Повыше соломенных и дощатых посадских крыш высились бревенчатые стены кремля и коренастые, как совы, стрельницы.
Позолоченный крест поднимался над церковью Воскресенья. Здесь Дмитрий венчался с княжной Евдокией Суздальской. Помнил эту церковь Кирилл; давно это было. Сколько горестей перенес с тех пор, как вышел с ее паперти. А вон в стороне, в дубах, и Голутвин монастырь, откуда и повели его в невольную жизнь. Там, у слияния Москвы с Окой, может, и сейчас живет Анюта…
