— А на что мне гурготанье их?
— Сгодится, Ярославич, ой сгодится.
Едва вступили в ряды плательные, как рыкнул позади голос:
А вот кафтан, по оказии
Снятый с самого князя!
Словно плетью ударили Александра. Резво обернулся, чтобы наглец спрятаться не успел.
А он, наоборот, заметив движение это, прямо Александру в лицо сует:
Кафтан, по оказии
Снятый с князя.
За сорок резан
Отдаю кафтан!
Экий наглец! Побледнел княжич, сжал кулаки и пожалел, что плеть на седле оставил. Пошто же кормилец молчит, ай не слышит, что несет этот збродень?
Но Федор Данилович опустил руку на плечо отроку.
— Идем, Ярославич, идем дале.
— Ты слышал, что он вопит? С князя, вопит, кафтан снял! А?
— Пусть вопит. Найдется дурень — поверит, что платье княжье, да и купит. Всем их воплям внимать, недолго и сивым стать.
Вдруг впереди над гудящей толпой возник человек с берестой в руке.
Кричит что-то, берестой размахивая, внимание людей привлекает. А люди и впрямь устремились к нему.
— Слушайте, господа новгородцы и иные гости и калики перехожие. И передайте всем встречным-поперечным, что бежал от славного боярина Гостяты холоп обельный Фрол. Росту среднего, волос русый, очи голубые, нос с горбинкой, лицо оспой изрыто. Холоп тот ведает дело столярное. Слушайте все и передайте всем: аще кто даст беглому хлеба или укажет путь, куда скрыться, тот платит шесть гривен продажи. Аще кто задержит беглого или даст весть о нем боярину Гостяте, что на Славной улице, тому за переем гривна серебра от боярина. Слушайте все, передайте всем…
— Читай сызнова приметы-ы!
— Росту среднего, волос русый, — с готовностью начал опять бирич[57] — очи голубые, нос с горбинкой, лицо оспой изрыто…
— Ясно! Горох на рыле молотили, — заржал кто-то весело. — С такой приметой не утечь.
Люди расходятся, редеет толпа, но раз на торжище закличь сделана, то к вечеру весь Новгород о том знать будет, все сорок тысяч его жителей. И можно спать спокойно боярину Гостяте — не утечет далеко холоп, приведут, как бычка на веревочке. Кто ж откажется серебряную гривну получить.
И опять завопили купцы, на все лады хваля свои товары. Вот и харалужный — оружейный ряд. Разбежались глаза у княжича. И тут купец предлагает:
А вот бахтерец,
На рати родной отец!
На его похвальбу отвечает озорно другой оружейник:
А у меня меч-кладенец,
Не спасет от него и твой бахтерец!
Луки, тули со стрелами, палицы, сабли, секиры, засапожники, щиты, копья-сулицы, булавы, шлемы, брони.
Никак княжич из этого ряда уходить не хочет, хотя кормилец давно тянет его за руку. Обилие оружия, радующее Александра, сердит Федора Даниловича:
— Ишь, плутни. Как князь в поход собирается — сулицы не выпросит. А как ушел уже, повынали, повытаскивали. Откуда что и берется. За гривну готовы отца родного продать.
В конце ряда харалужного народ столпился, и доносит оттуда ветер звон гуслей. Кое-как удается Федору Даниловичу княжича гуслями отвлечь.
Протиснулись вперед к самому гусляру. А тот оказался древним и седым как лунь старцем, да и слепым к тому же. Голос его не очень громок, но гусли под сухими пальцами поют звонко.
Прикрыв слепые глаза, старец поет:
О сыне Игоря с Ольгой,
Прехрабрый князь Святослав,
Вороги трепетали,
Заслыша имя твое…
Александр почувствовал, как от этих торжественных слов побежали у него по спине мурашки. А старец продолжал петь:
Ты рати не бегал ни разу,
Позора полона не ведал.
И прапор[58] твой над дружиной
На подвиги вдохновлял.
Александр, волнуясь, крепко стиснул ладонь Федора Даниловича.
Но, земли чужие алкая,
Ты Русскую землю покинул,
О сыне Игоря с Ольгой,
Преславный князь Святослав.
Последние слова словно по щекам княжича ударили.
— Врешь, старый! — крикнул он возмущенно. — Врешь, пес!
В два прыжка разгневанный мальчик оказался возле старца, вцепился в гусли, чтобы разбить их тут же в щепки. Но кто-то сильный схватил его сзади и оттащил от старца, как щенка.
— Не трожь, господине, то не твое.
— Прочь руки! — вскричал Александр, взбешенный такой бесцеремонностью. Его оставили, но он уже и не пытался бросаться на старца. Он видел вокруг насмешливые лица и чувствовал, как бессильные, злые слезы закипают в очах.
— Не обижайте отрока, — неожиданно вступился за него гусляр, — ибо искренен он. А стане в мужах да умудрится. Благо дарю тебе, дитя мое.
Старец перекрестил перед собой пространство, где, считал, стоит мальчик. Но кормилец, уже схватив Александра, силой тащил его с торжища.
От обиды, душившей его, княжич ничего не замечал. Как прошли к подворью Яневича, как сели на коней, поданных им сыном тысяцкого Федором. И поехали со двора. Скорей, скорей в Городище, на двор княжеский. Когда выехали за город, княжич наконец спросил сердито:
— Пошто не заступился?
— За тебя? — спросил Федор Данилович.
— За Святослава.
— Эх, — вздохнул кормилец и долго молчал, сбираясь с мыслями. — Перед всем народом не заступишься, Ярославич. Которого князя русского народ не залюбил, так это уж во веки веков ему не замолить.
— А не ты ль про Святослава сказывал: смел, велик, славен?
— Верно. Сказывал, — согласился кормилец, — и сейчас молвлю, воин добр был и славен. Воин. А не отец земли Русской, не устроитель ее. Да и гусляр, как ты слышал, не лишал его доблестей.
Княжич вспомнил: и верно ведь, уж как славно начал песню гусляр, как хорошо. А вот кончил…
— Старый хрыч, — сказал сердито Александр.
— Ох, Ярославич, сей слепец хил телом, да силен духом. И гусли его — оружие обоюдоострое. Он может полк твой в сечу злую кинуть, а может разогнать, как овец глупых.
Княжич недоверчиво покосился на кормильца, а тот, уловив взгляд его, продолжал:
— И перед народом спесивиться нельзя. Запомни: спесь пучит, смиренье возносит. А коль вознесут, то и потекут за тобой, куда поведешь.
Александр молчал и постепенно успокаивался, слушая речи своего воспитателя. Давно уж кони шли шагом.
— В полк свой кого звать станешь? Бояр? Купцов? На этих где сядешь, там и слезешь. Народ же опять позовешь. Потому смотри, Ярославич, и думай, кого тебе к сердцу пускать надобно.
Княжич слушал, супя брови, и Федор Данилович радовался в душе, зная, что это добрый знак, — отрок впитывает назидания, которые станут потом его правдой.
Федор Данилович стоял у окна светелки и слушал княжича Александра, который читал вслух «Слово о законе и благодати».
— «…Донеле же мир стоит, — читал мальчик, — не наводи, господи, на нас напасти искушения, не предай нас в руки чуждых да не сотвори наш град, в коем мы живем, градом плененным…»
Вдруг скрипнула дверь, и в нее просунулась взлохмаченная голова Ратмира. Александр поднял глаза от книги.
— Ну что?
— Ярославич, на Дворище волхвов судить приволокли.
— А ты не мог обождать, — напустился кормилец на Ратмира, — пока княжич читать перестанет? А?
— Так вече, Федор Данилович, оно ведь ждать-то не станет, — оправдывался Ратмир.
— Ну что ж, что вече. Что мы, не зрели его? Они полдни вопить будут, пока приговорят.
— Так приговорили уж, Федор Данилович!
Ратмир, оказалось, уже и коней заседлал: знал, что поедет княжич на Дворище.
— Сбегай за Сбыславом, — приказал Александр, принимая повод.
Ратмир побежал к гриднице [59] и вскоре воротился со Сбыславом. Нахлестывая коней, втроем они выскочили на дорогу и, чтобы скорей добежать, пустили их вскачь.
— К чему приговорили? — крикнул на скаку Александр.
— Сжечь на костре.
Княжич уже видел, как бросали осужденных с моста в Волхов, а вот на костре — еще нет. Скорее, как бы не опоздать. Он подхлестнул коня, и без того несшегося во весь дух.
— Не гони шибко. Успеем. Там еще сруб рубят, — закричал Ратмир.
Подъехали к Вечевой площади со стороны колокольни. Возле нее спешились и привязали коней.
На площади, как раз напротив Параскевы Пятницы, полдюжины мужиков торопливо рубили маленький сруб. Вокруг толпились люди: новгородские ремесленники, купцы, смерды, приехавшие на торг. Любопытство никому не давало уйти с площади.
— Чего уж ты так улаживаешь, — кричали из толпы бородатому плотнику. — Все одно ведь гореть бревну-то.
