После ухода кормильца Ярослав Всеволодич прошел к окну, долго и задумчиво смотрел в него. Потом, не оборачиваясь, просил:
— Как вы думаете, сыны, пошто София не любит нас?
Братья переглянулись, пожали плечами.
— А разве не любит? — удивился Федор.
— Не любит. Ох не любят, — обернулся князь от окна.
— А зачем же тогда благословлял Антоний, молитвы пел, фимиам курил?
— А куда ему деться? Чай, сам бахтерец не наденет, в стремя не вступит. Им, священным особам, даже в ловах участвовать нельзя. Стоит сокола попу на руку посадить, как немедля будет сана лишен.
— Ишь ты, — удивился Александр, — а дичину, сам зрел, любят есть.
— Они окромя дичины еще кое-что любят, сыне.
Князь опять отвернулся к окну, вдруг засомневавшись: а не рано ли детей в грязь эту, в возню эту мышиную сует? Ведь эдак, чего доброго, и в вере могут заколебаться, когда поймут, какие тати рясами-то прикрываются. Ну а как быть? Когда-то же надо. Эвон старшего через год уже в походы брать, да и младшему только заикнись, хоть завтра на рать побежит. Нет, нет, пусть все знают, чтобы видеть могли сами, где истинный друг, а где лиходумец тайный.
— Ну, так за что София к нам не благоволит? — снова повторил вопрос князь. — Думайте, думайте, головушки золотые.
— Мало кун дал после похода, — предположил Федор.
— Э-э, сынок, корыстолюбцам сколь ни давай, все мало.
— Они тебя боятся, батюшка, — сказал Александр. — У тебя эвон дружина. А у них?
Князь обернулся, внимательно посмотрел на младшего:
— А почему ты так решил?
— Всегда так бывает, кого боятся, того и не любят.
— Вот именно, боится меня Софийская сторона вкупе с архиепископом. Земли-то под ними все, а коли я вдруг да пожелаю: поделитесь-ка, господа хорошие. Торговая сторона — та вся за меня. У ремесленника все при нем — молоток да руки. А купцам-то кто пути-дороги торит? Кто обозы да лодьи их боронит? Князь с дружиной. Вот так-то, чада мои, кому мы к выгоде али кого не трогаем, тому и любы.
Князь прошел через сени туда-обратно. Остановился перед детьми, сидевшими на лавке.
— Ну и как же нам быть с Софией-то?
— Сам же говорил — змее голову сечь надо, — напомнил Федор.
А младший посоветовал:
— Поезжай туда ввечеру, когда народу в храме не будет, да владыку-те за горло, да…
Ярослав весело расхохотался, подошел, обнял сынов, легонько стукнул лбами друг о дружку.
— Ну, лихи молодцы! Ну, лихи!
Потом, подвинув младшего на лавке, князь сел между ними.
— Нет, сынки, я не збродень, чтоб эдак-то. Мы с вами князья, нам надо по-другому.
— А как?
— Если нас владыка не любит, что надо сотворить, дабы любил?
— Кун ему дать поболе, — предложил Федор.
— Ну а ты, Александр, как думаешь?
— Не ведаю, батюшка. Может, другого приискать.
Ярослав ласково поворошил кудри младшему сынишке, улыбнулся.
— А ведь, сыне, ты по-моему думаешь. Спаси бог тебя, спаси бог. Ну что ж, сынки, не худо мы с вами подумали, не худо. Теперь вам можно и к немцу пойти, поучить язык его окаянный.
А когда сыновья уже в дверях были, князь предупредил:
— Да. О том, что здесь мы судили-рядили, не след никому знать, окромя вас. Поняли, чай?
— Поняли, батюшка.
— Ну и ладно. Идите с богом. Надо будет — покличу.
Князь не забыл о своем обещании. Когда поздним вечером наконец явился Яким с переодетым монахом Арсением, Ярослав, усадив гостя, отправил Якима за княжичами. Когда остались они вдвоем, спросил монаха:
— Догадываешься, для чего зван ко мне?
— Не станем искушать судьбу, — уклончиво отвечал Арсений.
— Ты, отец святой, не лиси предо мной. Али забыл наш разговор на Хутыни?
— Какой? О чем?
— Не ты ль, осуждая Антония, молвить изволил, что коли б был на его месте, меня б обеими дланями подымал?
— Молвил, — согласился Арсений, — и сейчас готов то ж повторить, что распри Софии с князем лишь ворогу на руку.
— Вот, вот. Ты-то это понимаешь, а он нет. И ведать не желает.
— А как же ему понимать, князь? Чай, в миру-то Антоний сам был боярином. Добрыней Ядрейковичем по прозванию. Вот оттель ветер и дует. С боярщины, князь, с боярщины.
— Ну а что, если вам с ним местами поменяться? Ты в Софию, а он на Хутынь.
Арсений долго и испытующе рассматривал князя, словно проверяя, шутит он или всерьез говорит. Наконец ответил смиренно:
— Я-то кто? Монах. А он эвон архиепископ, не то что рукой, и мыслью не достанешь.
— Слушай, отец святой, — начал сердиться князь, — коли рядимся с глазу на глаз, так не лиси, повторяю тебе.
— Так что ж тут лисить-то, князь? Рази он похощет в Хутынь? Это, супротив Софии, что в могилу.
— Ведомо, что не похощет. Я сам его выгоню.
— Сам не совладаешь, Ярослав Всеволодич.
— За мной вече пойдет.
— Вече, конечно, сила, но как с Киевом-то, с митрополитом быть?
— Ты, отец Арсений, ровно токмо что на свет народился. Да кого вече провопит, того и митрополит рукоположит.
Арсений задумался о чем-то, огладил широкую черную бороду, приосанился. «Ишь бестия, — подумал весело князь, — уж, никак, и владыкой себя вообразил. Ну давай, давай». А вслух сказал:
— Только на это, сам понимаешь, куны нужны, и немалые.
— Сколько? — спросил коротко и деловито Арсений.
— Тысяча гривен.
— Хорошо. Только половину до, а другую после посвящения.
— Срядились. Но учти, Арсений, станешь владыкой, не забудь уговор: обеими дланями за меня.
— Для того и соглашаюсь, князь, чтобы тебя возвеличить. Других помыслов нет — святой истинный крест.
— Ладно, ладно, — поморщился Ярослав Всеволодич. — Не люблю уста медовые, люблю меды хмельные. А ну-ка, отец святой…
С этими словами князь подошел к столу и налил из кувшина в два кубка хмельного меду.
— Выпьем.
— При моем-то сане, князь, — возразил было Арсений.
— Не ломайся. Мы одни. Выпьем за ряд наш.
— Разве что за ряд.
Они выпили крепкой хмельной медовухи. Князь тут же налил еще.
— Полно, Ярослав Всеволодич. Хватит. Разить ведь станет, аки от пьяницы.
— Человек о двух руках родится, — отвечал князь, — о двух ногах, о двух очах и пить должен две чаши кряду.
— А я вот родился об одной главе, об одном носе, одних устах.
Князю по сердцу пришлась находчивость монаха, он засмеялся.
— Вот так-то всегда будь со мной правдив и прям, и мой меч твоему кресту путь укажет.
Тут явился Яким с княжичами, с ними пришел и Федор Данилович.
— Благослови, отец Арсений, отроков моих, — сказал князь, жестом приглашая детей подойти к монаху.
Они подошли по очереди: сначала Федор, за ним Александр. Арсений осенил каждого крестом, благословил с готовностью.
— Учти, отец святой, то, о чем мы с тобой только что речь вели, они мне присоветовали.
Князь желал любви и приязни будущего владыки не только к себе, но и к детям своим.
— Так вот, дети мои, — сказал он почти торжественно, — перед нами грядущий владыка, и мы тщим себя надеждой, что теперь и София полюбит нас так, яко мы любим ее от рождения.
— Не рано ли, князь, — поежился от такой откровенности Арсений. — Медведь, чай, еще в лесу.
— Не рано, отец святой, — властно осадил его Ярослав, — в самый час. Медведь-то в лесу, а в сердце его уже стрела наша, да коли на то — и лес-то наш. Не рано.
Если войной на Ригу идти — Пскова не минуешь, без псковичей не обойдешься, так как земли их с Ливонией граничат.
Во главе небольшой дружины с посадником Иваном да тысяцким Вячеславом отправился Ярослав Всеволодич на Ригу, думая по пути и псковичей присоединить.
Но Псков закрыл перед ним городские ворота.
Посланный вперед Вячеслав с отрядом дружинников подскакал к воротам, закричал выглядывающим с вежей и стен псковичам:
— Вы что, очумели?! Отворяйте ворота, князь на пороге.
— Коли со злом к нам, то не князь, — кричали со стены.
— Какое зло? Он с дарами к вам.
— Знаем те дары, которые на руцах бряцают.
— Вы что?! — возмущался Вячеслав. — Умом тронулись?!
Но чем более сердился и ругался тысяцкий, тем тверже стояли на своем псковичи: «Не отворим ворота! Кланяемся князю, пусть тече своим путем».
Так ни с чем и воротился Вячеслав к Ярославу. Выслушав тысяцкого, нахмурился князь, глаза от гнева еще темнее стали.
Что делать? Сотни глаз за спиной смотрят на него, ждут, что предпримет князь, чем ответит на неслыханную дерзость.
Ежели копьем взять крепость? Ладно ль будет? Чай, свои же за стеной-то, русские. И сколько жизней зря будет погублено, и не быть тогда походу на литву. Чего доброго, литва даже обрадуется, сама набежит. Нет, нет, нет.
