У пенька, где пряталась страшная Костина аптека, я повалился на траву и забился в ракитовые побеги. Ильюша сделал несколько шагов далее и тоже упал; он был у холма, в своей кондитерской. Так стало вдруг тихо. От семибратки ни малейшего шороха, Ильюша будто в землю провалился… Только высоко над головою, там, где купается в синем небе рогатая шапка ракиты, бьются, усаживаясь на ветки, чёрные галки… Маленькая мордочка моя, думавшая таиться от врагов с целью устрашить их внезапностью нападения, вся с носом ушла теперь в душистый лес высоких трав. Зелено стало глазам, и так прохладно… Нежные шелковистые травы, сквозившие зелёным светом, кустившиеся пышными букетами, еле колыхались, шевеля по моему лицу мягкими концами. На пустых стеблях своих прямо, как на фарфоровых ножках, с какою-то особенною гордостью стоят диковинные воздушные пузыри одуванчика, словно сотканные из нежнейшего пуха. Ряды за рядами они уходят далее в куртину, перемежаясь с ярко-жёлтыми звёздами ещё неотцветших цветов, и с белыми подушечками совсем опавших… Былинки луговых трав, ветвящиеся тончайшими метёлками и дрожащими лесенками — как паутина, стоят в солнечном свете… Под широким освещённым лопухом таится зелёная тьма и сырость… Сухой тысячелистник поднял высоко на воздух свои белые зонтики, которые нянька Наталья называет кашкой… Забудешься, и кажется, будто это не травы, а настоящий лес, тенистый и бесконечный. Те же пальмы и бамбуки, и ёлки. И под ними дорожки, поляны и пропасти; бродят звери, чернеют логовища, сверкают прудки и ручьи… Вон какая-то проворная и красивая жужелица жадно пьёт воду в складке лопушника… Из подземной норки копошится чья-то головка с усиками… Снуют между корнями этих гигантских дерев взад и вперёд рыжие муравьи, кто с ношей в зубах, кто без всего… Вместо птиц сигают с дерева на дерево чуть заметные мошки, мушки и зелёные тли; комар орлом плавает над кончиком моего носа. Пригнёшь ухо — разноголосые песни льются под этою весёлою сенью.
Вдали кто-то цыркает, не смолкая, таким сухим жестяным скрипом… Из жёлтого венчика гудёт чей-то сердитый бас, и всё кругом чуть слышно жужжит и зудит, как струна поёт; будто это не мухи, не комары, а сам воздух, сам солнечный жар изнывает звуками… Как тут не забыть о Петруше, о приказе атамана, а своей засаде.
Вдруг раздался испуганный резкий крик. Я побледнел, как платок, и судорожно поднял голову.
Саша не спускался, а скорее падал со своей ракиты, что-то смахивая с лица, покрытого землёю… Его крик исчез во взрыве диких оглушительных криков, раздававшихся со стороны рва. Фигуры дворовых ребятишек в белых рубашках, с поднятым в воздух дубьём, видны были в чаще вишенника, через которую они усиленно прорывались. Одна белокурая голова за другою выныривала изо рва на гребень вала и тотчас бросалась в вишенник. Крик их, беспорядочный и непонятный, смутил меня до крайности. Руки мои дрожали, и я просто не верил возможности броситься одному со своею жиденькою палочкою в эту страшную толпу, вооружённую тяжёлым дубьём, неистово кричащую, бешено несущуюся на нас через ров, через крапиву и всевозможные естественные преграды. Ясно было, что они прокрались по дну рва от самой кухни, пренебрегая грязью и крапивой. Оттого Саша и не приметил их вдали… Кто-то из мальчиков заметил его на ветке и швырнул ему в лицо земляным камнем. Это был сигнал к нападению.
Из крепости тоже раздался воинственный крик, но я едва расслышал его. Между тем земляные камни частою дробью садили в вишенник. Атаман, Костя, Володя, припав все за одну и ту же стену, с лихорадочною поспешностью метали свои ядра, чтобы не дать опомниться врагу. Саше зашибло и засорило левый глаз, и он с какою-то страдальческою миною отирал его платком, повернувшись задом к врагам, спрятанным в вишеннике; как только последний воин вылез изо рва, вся ватага их вырвалась в разных местах на куртину и, мгновенно разделившись на три кучки, с трёх сторон бросилась к крепости. Видно было, что они исполняли заданную им прежде команду… Мальчишек было одиннадцать, но Петруши с ними не было. Командовал, как было заметно, Евграшка. Васьки-цыгана, Сеньки и Аполлонки, трёх страшнейших витязей двора, тоже не было. Мысль об этом обстоятельстве привела меня в ужас. Значит, Петруша выдумал какую-нибудь хитрость, и мы, конечно, пропали. Я беспокойно оглянулся на холм, ища глазами Ильюши, но ничего не разглядел.
Битва разгоралась жарче и жарче… Крики братьев выделялись сильнее из нестройного гула голосов. Особенно ясно слышался задыхающийся и гневный голос атамана, раздававший приказания. В крепостных рвах давка была страшная; семеро мальчишек, вскочившие туда первыми, не могли ничего сделать против земляной насыпи с сажень вышины, из-за которой осаждённые били их по головам и обсыпали землёю… Неповоротливые дубины осаждавших, страшные издали, в решительную минуту только мешали им, путаясь друг за друга. Удар берёзового меча по верхнему концу дубины выбивал её из рук. Атаман хватался за них просто руками и перекидывал к себе за насыпь… Таким образом уже трое были обезоружены, и двое из этих обезоруженных лежали во рву, придавленные другими нападавшими. Только четыре человека с Евграшкою во главе, оставшиеся за рвом, наносили чувствительный урон крепости, разбивая через ров своими длинными дубинами земляную насыпь и отбивая иногда удары осаждённых от голов своих товарищей, бившихся под стеною.
Саша, который должен был по плану защищать самую удалённую от меня сторону крепости, перешёл к месту приступа и помогал братьям. Должно быть, в крепости не разглядели, что Пьера ещё не было.
Вдруг совершенно неожиданно я приметил, что в шагах тридцати от битвы замотались верхушки вишенника; не успел я опомниться, как страшная фигура Пьера поспешно выглянула из куста и стала пристально всматриваться. Он подходил именно с той стороны, на которую не производился приступ; отрезать его ни мне, ни Ильюше было невозможно, потому что надо было прежде пройти через нападавших. Я попробовал крикнуть Саше, чтобы он обернулся; но ни осаждённые, ни осаждающие не расслышали этого крика в шуме битвы. Только Ильюша выполз из-под своего холма и вопросительно поглядел на меня. Сам он близорук и, конечно, ничего не видел.
— Ну что, пора? — спрашивал он меня тихо, щурясь и вытягивая свою худую шею.
— Живее, или всё пропало! — сказал я, быстро вставая, одушевившись приливом какого-то отчаянного чувства. Мне чудилось, что уже не о чем больше помышлять, что всё равно не спасёшься, и надо только погибнуть с честью. Перекрестившись, я бросился вперёд, широко размахнувшись своею пикою, Ильюша бежал за мною. Я не видал хорошенько ни крепости, ни сада, ни братьев… В глазах стоял какой-то горячий туман, точь-в-точь как иногда бывает в каком-нибудь страшном сне; и в этом тумане мерцали фигуры в белых рубашках, босые, белоголовые, с поднятыми дубинами. Я не понимал, что именно я должен делать, с какой стороны напасть, откуда отрезать, куда гнать — я бросился, нагнув голову, в кучу мелькавших передо мною белых рубашек, как бросаются в волны в минуту смертельной опасности, и почти зажмурясь, стал разить направо и налево, проникнутый всё тою же отчаянною мыслью — что нам не победить, что надо хоть пасть с честью. Не знаю, что делал Ильюша, что делали братья… Помню, что тяжёлый удар переломил пополам мою пику, жестоко ушибив мне правую руку; что я не мог скоро выхватить из-за пояса свой меч, что кто-то схватил в эту минуту меня за шиворот и хотел бросить на землю, потом отчего-то крикнул и пустил, потом я крикнул и наткнулся на что-то, потом я опять стал махать мечом; по мечу кто-то больно бил; все кричали, все толкались, и наконец я побежал по куртине, преследуя те же белые фигуры, рассыпавшиеся в разные стороны.
«Ура! Ура!» — слышались задыхающиеся голоса братьев, и я сам кричал на весь сад: «Ура! Ура!».
* * *
Петруша опоздал одною секундой. Когда он, бледный и запыхавшийся, прибежал к крепости и одним прыжком бросился через ров на стену, остальная ватага уже рассыпалась по саду, спасаясь в ров и в осинник, кидая по дороге свои дубины. Кроме меня и Кости, все братья были ещё у крепости. Петруша вскочил на гребень стены и взмахом руки бросил с неё Сашу, смело его встретившего, вниз головою… В один миг он был внутри насыпи и кричал безумным голосом, махая шапкой: «Сюда, сюда! Ура, наша взяла!..»
Но это был его последний победный крик. В жару приступа он ни разу не оглянулся на сопровождавших его мальчишек, отборный отряд которых он назначил для нанесения решительного удара. Из четырёх только двое добежали с ним до крепости.
Аполлонка с Гришкой, заметив издали бегство и вопли своих соратников, юркнули в вишни, из вишен в ров, изо рва на выгон — и пустились бежать во все лопатки к клеткам. Сенька и Васька одни следовали за своим вождём. Но когда, подбежав к валу, Васька догадался, что всё кончено, и когда потом Ильюша, стоявший за антоновской яблонкой, пустил ему прямо в глаз крепким зелёным яблоком, то знаменитый наездник клеток с плачем повернул тыл и, закрыв глаз ладонями, бросился вскачь через куртину. Сенька был повален и скручен прежде, чем мог подумать о бегстве… Атаман грозным голосом сзывал теперь всех нас, ругаясь от нетерпения. Он изнемогал в одинокой борьбе с Пьером, который, сбросив Сашу, с неистовою быстротою ринулся на Бориса, остававшегося единственным защитником внутренней позиции. Они мяли и метали друг друга так страшно, что мы, вскарабкавшись кругом на стены, с замиранием сердца следили, как подымалось то Пьерово, то Борисово туловище, как кряхтели и мычали они, силясь сдавить друг другу рёбра, как относило их от одного угла ямы к другому. Как тут помогать? Ведь они раздавят меня, как только спустишься к ним вниз!.. Пьер был совершенно свеж и страшно разгорячён; атаман наш, напротив того, сильно утомлён первым приступом.
