Георг Эберс - Уарда

– Как она прелестна!

Жена парасхита только кивнула головой, а девочка улыбнулась, и губы ее зашевелились, словно она слышала эти слова и тоже хотела что-то сказать.

Тогда Бент-Анат взяла розу, украшавшую ее волосы, и положила ее на грудь девочки.

Парасхит, не переставая растирать ноги девочки, следил за каждым движением дочери фараона.

– Да вознаградит тебя Хатор, даровавшая тебе красоту, – прошептал он.

Бент-Анат, все еще стоя на коленях, повернулась к нему:

– Прости меня, – сказала она. – Я невольно причинила вам это горе.

Тут старик выпрямился и, выпустив из рук ноги девочки, громко спросил:

– Так, значит, ты – Бент-Анат?

– Да, – ответила она так тихо, словно стыдилась своего гордого имени, и низко склонила голову.

Глаза старика сверкнули, и он тихо, но решительно произнес:

– Тогда оставь мою хижину, ибо она осквернит тебя.

– Я не уйду до тех пор, пока ты не простишь мне то, что я невольно сделала.

– Да, невольно, – повторил парасхит. – Я верю тебе! Копыта твоих коней осквернились, наступив на эту белую грудь! Взгляни! – С этими словами он сорвал с девочки платок и показал царевне страшную кровавую рану. – Взгляни! Это – первая роза, положенная тобой на грудь моей внучки, а вторую, вот эту…

И старик, схватив розу Бент-Анат, замахнулся, готовый выбросить цветок за дверь. Но в этот миг к нему подошел Пентаур и своими крепкими, как железо, пальцами удержал руку старика.

– Стой! – воскликнул он дрожащим, но тихим голосом, чтобы не потревожить девочку. – Неужели твое уязвленное сердце и убогий рассудок мешают тебе увидеть третью розу, протянутую этой благородной рукой? А тебе следовало бы видеть ее, ибо ты нуждаешься в ней больше всего, ты даже тоскуешь по ней. Эта гордая царевна положила на грудь твоего ребенка и у твоих ног прекрасный цветок неоскверненной человечности! Не с золотом, а с униженной мольбой в душе пришла она к тебе, и тот, к кому дочь Рамсеса приближается, как к равному, должен преклонить перед ней голову, даже будь он первым среди знатных людей этой страны. Поистине, боги никогда не забудут этого поступка Бент-Анат! Ты должен простить ее, если хочешь, чтобы была прощена твоя вина, доставшаяся тебе по наследству от отцов за твои собственные прегрешения.

При этих словах парасхит опустил голову, а когда вновь поднял ее, на лице его уже не было больше злобы. Он потер руку, болевшую от железной хватки Пентаура, но, когда он заговорил, в голосе его зазвучала невыносимая горечь:

– Твоя рука сильна, жрец, а слова твои оглушают, точно удары молота. Эта прекрасная женщина добра и милостива, я знаю, что она не нарочно направила своих лошадей на мою малютку. Эта девочка не дочь мне, а внучка! Если бы она была твоей женой или женой вот этого врача или хотя бы дочерью вот той бедной женщины, что добывает себе пропитание, собирая перья и ножки птицы, которую режут во время жертвоприношений, я не только простил бы ее, но даже стал бы ее утешать, потому что тогда я, как и она, был бы человеком. Безо всякой вины с ее стороны судьба сделала ее убийцей, точно так же, как меня, когда я еще сосал грудь матери, судьба отметила клеймом нечистого. Да, я стал бы ее утешать! А ведь я не очень-то чувствителен! Клянусь святой фиванской троицей, откуда мне быть чувствительным? Всяк, от мала до велика, бежит прочь, боясь меня коснуться, и каждый день, после того как я закончу свою работу, меня забрасывают камнями. Другим людям труд, доставляющий им хлеб насущный, дарует радость и почет, а мне каждый день приносит лишь новый позор и удары. Но я ни на кого не в обиде; я должен был прощать, прощать и прощать, пока, наконец, все, что причинили мне люди, не стало казаться чем-то неизбежным, как палящее солнце в летнюю пору или пыль, которой осыпает меня западный ветер. Конечно, нелегко это было, но что поделаешь? Я всем простил…

Тут голос парасхита дрогнул, и Бент-Анат, с волнением смотревшая на него, воскликнула:

– Так прости же и меня, несчастный! – И в голосе ее зазвучало искреннее раскаяние.

Старик, умышленно не глядя на нее, сказал, обращаясь к Пентауру:

– Несчастный? Да, пожалуй, я несчастен. Вы изгнали меня из того мира, в котором сами живете, и я создал себе в этой хижине свой мир – только для себя. К вашей среде я не принадлежу, а когда я об этом забываю, вы гоните меня прочь, как паршивую овцу, даже хуже – как волка, пробравшегося в ваши загоны. Но ведь и вам заказан путь ко мне, а сейчас я должен терпеть вас, потому что вам угодно разыгрывать из себя волков и нападать на меня.

– Смиренно, с горячим желанием помочь тебе, вошла дочь фараона в твою хижину, – сказал Пентаур.

– Пусть зачтут ей это благодеяние карающие боги, если им угодно будет наказать ее за то зло, что причинил мне ее отец! – вскричал старик. – Может быть, за эти слова меня отправят в каменоломни, но я должен высказать все: семь сыновей было у меня, и всех их отнял Рамсес и послал на смерть – ведь когда не хватает воинов, вспоминают и о нас. А теперь его дочь убила дитя моего младшего сына, – вот эту девочку, солнце, озаряющее мою мрачную хижину! Трое сыновей моих по милости фараона умерли от жажды на каторжных работах там, внизу – в Тенате [56], где Нил должен был соединиться с Тростниковым морем; трое были убиты эфиопами, а последнего, свет моих очей, верно, пожирают сейчас гиены далеко на севере.

При этих словах старуха, державшая на коленях голову больной девочки, испустила жалобный вопль, тотчас же подхваченный всеми остальными женщинами.

Больная испуганно вздрогнула и, открыв глаза, тихо спросила:

– Кого вы оплакиваете?

– Твоего бедного отца, – ответила старуха.

Девочка улыбнулась, как улыбаются дети, когда догадываются, что взрослые готовят им приятную неожиданность:

– Разве мой отец не был здесь? Ведь он в Фивах, он видел меня, поцеловал и сказал, что вернулся с богатой добычей, так что теперь вы не будете знать нужды. Я как раз завязывала в подол юбки золотое кольцо, которое он мне подарил, когда на меня налетела колесница. Я успела только затянуть узел, а потом в глазах у меня потемнело, и я уже больше ничего не видела и не слышала. Возьми кольцо, бабушка, – оно твое. Я хотела отнести его тебе. Ты должна продать его и купить жертвенное животное, вина для дедушки, глазную мазь [57] для себя и веточек мастичного дерева [58], которые ты так давно уже не покупаешь.

С жадностью вслушивался парасхит в слова, срывавшиеся с уст его внучки. Вновь поднял он с молитвой правую руку, и Пентаур заметил, как его взгляд встретился со взглядом его жены и тяжелая, горячая капля скатилась по щеке старика на его мозолистую руку. Вдруг он испуганно вздрогнул: ему показалось, что больная бредит, но на ее юбке действительно был узелок. Дрожащими пальцами развязал он его, и золотое кольцо скатилось на землю.

Бент-Анат подняла кольцо и, протянув его парасхиту, сказала:

– В счастливый час пришла я сюда – к тебе вернулся твой сын, внучка твоя будет жить!

– Да, она будет жить, – повторил врач, который до той поры был немым свидетелем происходившего.

– Она останется с нами, – чуть слышно промолвил парасхит, на коленях подполз к Бент-Анат и с мольбой устремил на нее полные слез глаза.

– Прости меня, как я прощаю тебя, и если доброе пожелание не превращается в устах презираемого в проклятие, то позволь мне благословить тебя.

– Благодарю, – сказала Бент-Анат, когда старик, воздев руки, благословлял ее.

Затем она обратилась к врачу и повелела заботливо ухаживать за ребенком. Наклонившись над девочкой, она поцеловала ее в лоб и, положив возле нее свой золотой браслет, кивнула Пентауру, который следом за ней вышел из хижины.

Тем временем лазутчик фараона, и молодая жена возничего Мена вынуждены были ожидать возвращения царевны.

Когда Бент-Анат вошла во двор хижины парасхита, солнце стояло в зените.

Голые известковые скалы по обеим сторонам долины и зажатое между ними песчаное дно своим ослепительным блеском нестерпимо резали глаза. Нигде не было ни клочка тени, а слуги с опахалами остались по приказу Бент-Анат у колесниц и носилок. Некоторое время оба молча стояли рядом, затем прекрасная Неферт, устало подняв свои миндалевидные глаза, промолвила:

– Как долго остается Бент-Анат у этого нечистого. Я не в силах больше терпеть! Что же нам делать?

– Ждать, – коротко бросил Паакер и повернулся спиной к молодой женщине. Потом он взобрался на скалу и, привычно осмотревшись, вернулся к Неферт.

– Я нашел тенистое место. Вон там!

Она взглянула туда, куда он указывал, и молча покачала головой. При этом золотые украшения на ее голове тихо зазвенели. Несмотря на нестерпимый зной, она вздрогнула, как от холода.

– Сехет [59] неистовствует на небе, – сказал Паакер. – Советую воспользоваться тенью, хотя она и не очень велика. В этот час многие заболевают от зноя.