Великокняжеские полки остановились лагерем перед Коломной, на просторном Голутвинском поле. Здесь, через самое устье Москвы-реки, проходил зимний путь к стольному Владимиру.
Локотненцев остановила сторожевая застава. Старший над заставой, владимирский дружинник (везде, видно, владимирцы распоряжались!), дал провожатого, объяснил, что московский полк стоит на самом дальнем от реки краю поля, возле леса.
Шатер московского боярина стоял на опушке. Вокруг него темнели палатки дружинников из дубленой кожи, натянутой на жерди. Тиун Гришка торопливо перекрестился, побежал к шатру — докладывать, что отставших нет, все мужики на месте. Вернувшись, объявил, чтобы устраивались на ночлег, кто как может, шалашей для них не наготовлено — невелики бояре!
Локотненцы спорить и обижаться не стали, быстро вырыли в снегу ямы, прикрыли сверху еловыми лапами: долго ли лесному человеку поставить шалаш-однодневку? Присели на пеньки, разложили костерок. Подошел старый Пантелеймон. Пока ладили шалаши, он успел пройти по лагерю и теперь рассказывал:
— Из многих городов рати собрались. Большое войско. А кто и откуда, я без расспросов понял, по прозвищам. Кажись, все люди русские, а у каждого места свое прозвище, вот и перекликаются вои, друг над другом насмешничают. Дмитровцев в народе болотниками кличут, новгородцев — долбежниками, псковичей — ершеедами, а кашинцев и того смешнее — водохлебами…
— Не больно прозвища-то хороши, — вздохнул Милон. — Отчего так?
— Видно, оттого, что живут люди русские под разными князьями, а князья друг с дружкой воюют. С чего, к примеру, новгородцу владимирца любить, если то и дело мечами рубятся? Под Коломной людей разных городов только общая беда собрала, да и то не все пришли, — огорченно заметил Пантелеймон. — Всё распри наши…
— Не время нынче о распрях поминать…
— Оно конечно, не время. Но ведь так?
Милон ничего не ответил.
Пантелеймон постоял возле него, моргая слезящимися глазами, потом повернулся и тихо побрел куда-то за шалаши, к близкому лесу…
В тот же день был объявлен смотр всему московскому полку. Дружинники и ополченцы из деревень построились хитро, чтоб города не позорить: дружинники в кольчугах, со щитами и копьями — впереди, мужики скромненько — за ними. Но разве опытных воевод такой хитростью обманешь?
К полку подъехали большие люди: сын великого князя Всеволод Юрьевич, его первый советник большой воевода Еремей Глебович, прибежавшие из Рязанской земли князья Роман Ингоревич и Всеволод Михайлович Пронский, другие воеводы, а среди них — локотненский господин боярин Иван Федорович. Дотошный Пантелеймон уже успел вызнать, что Иван Федорович приставлен к сыну великого князя сберегателем.
Князья объехали строй и повернули обратно, а большой воевода Еремей Глебович, задержавшись, сердито выговаривал московскому воеводе за плохое оружие ратников. Евсей Петрович только разводил руками:
— Всех мужиков подняли в волостях, вот оружья-то и не хватило. Не гневись, воевода. С Москвы обещали еще обоз с оружьем пригнать…
— Сейчас оружье нужно, не завтра, — настаивал Еремей Глебович. — Побьют без доспехов мужиков, к чему тогда оружье? Посылай гонца в Москву, пусть поторопятся. Да в тороках у дружины посмотри, может, кто запас для себя держит. Учишь вас, учишь…
И большой воевода, огорченно махнув рукой, отъехал…
Спать локотненцы улеглись рано, едва смерклось. Костров воевода разжигать не велел, а без огня на морозе какая беседа?
Утром тревожно ударили барабаны.
В шалаш, где спали локотненские мужики, заглянул дружинник, ткнул кого-то из спящих сапогом, прокричал сполошно:
— Поднимайтесь, люди! Татары близко!
Зябко поеживаясь на морозном ветру, мужики вылезли из шалаша, разобрали копья и рогатины. Побрели, увязая в сугробах, к указанному еще с вечера месту — строиться. Там был поднят московский стяг, суетился боярин-воевода, ровняя ряды.
Стоял московский полк на самом краю поля, а локотненцы и у полка с краю, возле ельника. Милон и Пантелеймон как спали вместе, так и в строю стали рядом. Пантелеймон не удержался, отметил со своей обычной недоброй усмешкой:
— Вишь, как ладно выходит! И сбоку степняки не обойдут, и лес, если чего вдруг, рядом.
— Что-то ты, дед, до боя о бегстве думаешь! — недовольно сказал Милон.
— А ты, Милоша, — опять усмехнулся обидно старик, — походи-ка с мое в походы, сам загадывать научишься, что через час будет. Кто не загадывал — давно в земле истлел, а дед Пантелеймон, почитай, в двадцатый раз на брань выходит. То-то!
Но рассуждения старого Пантелеймона никто из локотненцев не поддержал. Действительно, чего до боя о бегстве думать? Не по-русски это, позорно! Только тиун Гришка внимательно прислушивался, поглядывая украдкой на близкий лес. А остальные мужики больше глядели в другую сторону, туда, где на Голутвинском поле выравнивались для боя другие полки: рязанцы и пронцы князей Романа Ингоревича и Всеволода Михайловича, большой полк воеводы Еремея Глебовича, владимирские дружины князя Всеволода Юрьевича; владимирский стяг его развевался на другом краю поля, у самой Москвы-реки.
2
Татары появились неожиданно, пробравшись под самым берегом Оки, и густо высыпали на Голутвинское поле. Татарские конные лучники развернулись широкой редкой цепью и забросали стрелами сразу все полки. Даже до самого дальнего, московского полка доскакали несколько десятков визжащих черных всадников с натянутыми луками. Упал дружинник, стоявший впереди Милона. Милон наклонился, поднял щит убитого, и почти тотчас же в середину щита впилась татарская стрела.
— Отвел господь смерть… — прошептал Милон.
С крепким дружинным щитом в руке Милон сразу почувствовал себя увереннее, хотя и оказался в первом ряду, на самом сступе. Но татары на московский полк не пошли, постреливали издали — главная сеча кипела в центре, где насмерть рубились рязанцы и пронцы. Перед боем Роман Ингоревич сказал своим дружинникам:
— Два раза мы бились с погаными и два раза показывали им спину. Не стыдно ли? На третий раз или честно сложим головы свои, или заставим показать спину царя Батыгу!
Поклялись рязанцы и пронцы стоять крепко и теперь держали клятву.
Передовой татарский тумен под Коломной возглавлял хан Кулькан, младший сын Чингисхана, горячий и честолюбивый. Он повел своих отборных нукеров в битву, не дожидаясь подхода остального войска, медленно текущего от Рязани по льду Оки.
Раз за разом бросались в яростные атаки конные тысячи хана Кулькана. Казалось, еще одно, последнее усилие — и упрямые руситы будут смяты, всю честь победы возьмет один Кулькан!
— О бог войны, даруй победу! — исступленно молил молодой хан. — Десять самых красивых пленниц принесет тебе в жертву Кулькан!
Но бог войны не обратил своего взора, дарующего победу, на хана Кулькана. Центр русского войска стоял несокрушимо, а слева и справа на тумен Кулькана, расстроенный непрерывными атаками, понеслись удалые владимирские дружины.
Заметались татарские всадники, откатываясь обратно к Оке.
Хан Кулькан, обезумев от ярости, с одной сотней телохранителей кинулся наперерез владимирской коннице. Легкий как птица арабский скакун хана опередил низкорослых лошадей нукеров-телохранителей и вынес своего хозяина прямо на копья русских дружинников. Поток владимирской конницы затоптал в снег упавшего Кулькана и пронесся дальше.
Горестно завыли телохранители Кулькана, упали на снег, раздирая ногтями лица. Они знали, что пощады им не будет. Горе тем, кто не уберег священную кровь потомка Чингисхана!
А за владимирской конницей уже двинулись, выставив вперед копья, рязанцы, пронцы и москвичи. Радостно, победно ревели боевые трубы русских полков.
Однако от шатра князя Юрия Всеволодовича уже скакали гонцы к воеводам с приказом вернуть полки на прежние места и ждать нового татарского натиска. Конницу Батыя лучше встречать в сомкнутом строю, а потому — назад, все назад!
На этом настоял опытный воевода Еремей Глебович, который понимал, что разбит только передовой отряд неисчислимого татарского войска. И он оказался прав. Подходили главные силы Батыя.
Еремей Глебович поклонился князю Всеволоду Юрьевичу, сказал тихо, чтобы не услышали тайные слова другие воеводы и бояре:
— Княже! Теперь одно нам осталось: стоять насмерть. Обойти нас татары не могут, будут бить в лоб. А к прямому бою мы привычны! Все полки уже на поле, в одном крепком строю. И мое место — там. Дозволь послужить Руси простым ратником, сила в руках еще есть!
— И я с тобой, Еремей! Будем биться рядом! — воскликнул Всеволод, обнажая меч с тяжелой рукоятью, горевшей самоцветами, — благословение отца.
— Нельзя, княже! Не радуй царя Батыгу гибелью еще одного князя русского. Кто будет после водить полки, землю из пепла поднимать? Береги себя для Руси. Если сомнут нас татары — немедля скачи во Владимир. Боярин Иван Федорович будет с тобой.
