— И я с тобой, Еремей! Будем биться рядом! — воскликнул Всеволод, обнажая меч с тяжелой рукоятью, горевшей самоцветами, — благословение отца.
— Нельзя, княже! Не радуй царя Батыгу гибелью еще одного князя русского. Кто будет после водить полки, землю из пепла поднимать? Береги себя для Руси. Если сомнут нас татары — немедля скачи во Владимир. Боярин Иван Федорович будет с тобой.
Не слушая больше возражений князя, Еремей Глебович пришпорил коня и поехал к большому полку.
— Крепко стойте, ребятушки! — кричал старый воевода дружинникам и ополченцам. — Единова отбились — и вдругорядь отобьемся!
— Стоим, воевода! — ответно кричали воины, поднимая вверх копья. — Крепко стоим!
Тумены Батыя обрушились сразу и на рязанский, и на пронский, и на большой полки. Под страшным напором попятился русский строй.
Первым упал стяг Романа Ингоревича. Сам князь не надолго пережил своих верных телохранителей, пытавшихся вырвать его из сечи, — все они полегли рядом и были затоптаны татарской конницей. Рязанцы выполнили свою клятву: больше они не показали спину татарам и приняли общую смерть…
Теснимые со всех сторон татарской конницей, обреченно отбивались последние кучки пронцев.
Дольше всех держались владимирцы из большого полка. Воевода Еремей Глебович рубился в первых рядах, показывая пример воинской доблести.
Но никакая доблесть не могла изменить исхода битвы: силы были неравны…
Боярин Иван Федорович выполнил свой долг княжеского сберегателя — спас Всеволода от плена или смерти. Когда начал отступать большой полк, от княжеского шатра поскакала прочь небольшая кучка всадников: Всеволод Юрьевич, боярин Иван, полтора десятка телохранителей. Всадники пересекли по льду Москву-реку и скрылись в прибрежных кустах.
Позади раздавался шум битвы, постепенно удаляясь и затихая.
Князь Всеволод с тайной надеждой спросил Ивана Федоровича:
— Может, не все полягут? Может, спасется кто?
Но боярин только покачал головой:
— Мало надежды. Рязанцев и пронцев при нас перебили, и князья их убиты. На владимирцев так навалились, что вряд ли кто уцелеет. А вот из москвичей, может, кто и уйдет. На краю они стояли, у леса…
3
Боярин Иван Федорович верно предсказал судьбу московского полка. Несмотря на отчаянное сопротивление москвичей, татарская конница оттеснила их к лесу, но в лес не пошла.
Милон отходил одним из последних. Простая одежда мужика не привлекала внимания охочих до добычи татар. Что возьмешь с мужика лапотника — рваный полушубок да медный крест?! А так бы не уцелел Милон, нечем ему было оборонить себя: меч переломился, щит он потерял. Но и безоружный, сумел он помочь в беде московскому воеводе.
Возле самого ельника достало Евсея Петровича татарское копье, опрокинуло в снег. Татарин соскочил с коня, вытащил из-за голенища нож, чтобы добить поверженного воеводу. Но выбежал из-за дерева Милон, выбил нож из рук татарина. Долго катались они в отчаянной схватке по сугробам, пока Милон не пересилил — мертвой хваткой сжал толстую липкую шею врага…
Раненого боярина Милон оттащил в ельник, а потом вместе с уцелевшими локотненцами понес в глубь леса. Негромко перекликаясь, собирались в чаще московские дружинники. Все-таки немало их спаслось от татарских сабель: отбились, ушли.
До темноты хоронились в лесу, а потом, далеко стороной обойдя поле битвы, на котором гомонили, шумели татары, — вышли к Москве-реке. В какой-то деревеньке нашли сани, положили на них раненого боярина.
Ехали, не останавливаясь, всю ночь. Утром на высоком правом берегу показались избы Локотни.
Милон подошел к саням, поклонился боярину:
— Прощай, боярин. Уходим мы, дворы свои оборонять. Сельцо наше — вон оно…
Раненый приподнял голову, тихо спросил:
— Это ты отвел от меня смерть?
— Я, боярин… Да что говорить-то об этом… Каждый бы сделал, чай, русские же люди…
— Как звать тебя?
— Милоном. Из Локотни я. Чай, помнишь — меч давал мне. Поломался меч-то…
Боярин со стоном перевалился на бок, вытянул из-под шубы меч в дорогих ножнах:
— Возьми мой меч. Ничего у меня сейчас нет больше, чтоб наградить тебя. А живы будем — приходи в Москву. Меня найди. Должник я твой неоплатный…
Милон молча поклонился.
Локотня встретила мужиков черным холодом покинутых изб. Видно, успели дойти до сельца вести о поражении под Коломной, снялись люди с родных печищ.
Мужики столпились вокруг Милона, окончательно признав его за старшего (тиун Гришка исчез куда-то в самом начале боя):
— Куда теперь-то? К Москве, что ли, идти?
— На Москве татары раньше нас будут. Конного разве обгонишь? К женкам идти надо, к ребятишкам. Кто их без нас оборонит? А наши в лесу, на городище. Некуда им больше деться!
Несогласных не было. Мужики пошли через опустевшее село к лесу.
Сурово шумели ветви над головой.
Поземка заметала следы, скрывая от посторонних глаз дорогу к старому городищу…
И возле других москворецких сел и деревень покидали мужики-ополченцы обоз воеводы. Совсем немного воев привел Евсей Петрович к Москве, только дружинников своих да тех ратников, что были из деревень выше по Москве-реке. Видно, не надеялись больше мужики на княжескую защиту, решили смерть принять на пороге своих дворов, заслоняя близких от насильников. Раскатывались по московской земле угольки народной войны, которая займется незаметным глазу торфяным пожаром и будет поглощать степных завоевателей, осмелившихся свернуть с больших дорог в лесные чащобы, к охотничьим избушкам, поселкам бортников, землянкам у бобровых гонов. Не добычу найдут там татарские десятники — безвестную смерть…
4
Деда Данилу на Москве прозвали Воротником.
Жил дед Данила в избе у восточной, самой опасной стены города, где к валу подходила ровная пологая возвышенность. Когда-то отец Данилы, как теперь он сам, был сторожем при воротах, оберегал Москву от врагов.
Ночью сторожа-воротники стояли на башне, следили за дорогой, выбегавшей из дальнего леса, за гладью Москвы-реки, по которой могли подкрасться к городу чужие воинские ладьи.
С рассветом ворота открывали, пропускали обозы купцов, мужицкие телеги, пеших странников. Оживленно и весело было днем у воротной башни. Но наступал вечер, наглухо запирались ворота, и снова несли сторожа-воротники свой недремный караул. Ночью не было доступа в Москву ни конному, ни пешему, ни боярину, ни смерду: не поспел засветло — ночуй в поле! За этим строго присматривал московский воевода Филип Нянка.
Тяжелая рука была у воеводы. Как-то раз, много лет назад, приоткрыл Данила ночью ворота — очень уж просил старый знакомец, опоздавший засветло вернуться в город… До сих пор помнит плети у воеводской избы… Крепко помнит! Не случалось с ним больше такой оплошности. А служил он у воротной башни уже не первый десяток лет.
Невелик, но крепок был град Москва. Вал высотой более семи сажен,[33] деревянные срубные стены с башнями, с бойницами, высокие обрывы Москвы-реки и Неглинки — не подступишься!
Но град не только стенами крепок — войском. А войска у воеводы Филипа Нянки осталось мало. Почти все ратники ушли к Коломне, чтобы вместе с другими великокняжескими полками остановить царя Батыгу на устье Москвы-реки. Воевода ждал подмогу, но из стольного Владимира приехал только юный княжич Владимир Юрьевич, сын великого князя, с горсткой телохранителей. Для воеводы Филипа Нянки в этом лишь новая забота: теперь не только о городе, но и о княжиче Владимире заботиться приходилось, за сына великий князь спросит строго…
От московского полка, выступившего к Коломне, вторую неделю не было вестей. Евсей Петрович — воевода опытный, с радостным вестником не умедлил бы, тотчас послал.
Неизвестность тревожила. Тревога воеводы Филипа Нянки передавалась людям, да и сам он был в этом виноват: требовал от всех осторожности, помногу раз проверял караулы, строго взыскивал за нераденье. К слову сказать, нерадивых почти не было. На башне день и ночь стояли сторожа, напряженно вглядывались в сумрачную тишину окрестных лесов, прислушивались. На всех дорогах к Москве притаились крепкие заставы. На дальних возвышенностях были наготове костры из сухих просмоленных дров, чтобы черным предостерегающим дымом оповестить о приближении татар. Ничего не упустил воевода, чтобы татары не застали Москву врасплох.
Подмосковные села, деревни и монастыри давно опустели: люди собрались под защиту городских стен…
Шла к исходу первая половина лютого зимнего месяца — января.
Ранним утром, когда солнце еще не разогнало сизого морозного тумана, дед Данила заметил какое-то шевеленье у темной кромки леса. Пригляделся. По дороге, ведущей через поле к городу, медленно шли кучки людей.
