при встрече с девушкой. Он заметил и поразился, как-то сразу осознал, что Ленча уже не прежняя малышка. Это открытие не порадовало. Однажды, столкнувшись с Егором да Кузей, шальными и дерзкими, сам не однажды наблюдал в братьях дерзость, и она не глянулась, а это они пялились на Ленчу, буркнул что-то с досадой. Братья с недоумением посмотрели на него, но так ничего и не поняли. Он поморщился и пошел дальше, а скоро очутился возле избы Дедыша, отыскал старца близ уреза байкальской воды, на каменьях, посверкивающих на солнце, опустился рядом с ним на ласково обдающий теплом волногрудый валун, сказал недовольно:
— Кряжевы пялят глаза на Ленчу. Тошно!
— Пущай… Деваха у тебя славная. Расцвела… Посмотришь на нее, и в душе запоталкивается.
— Не картинка ж она… Чего на нее глазеть?
— Темный ты какой-то. И того не возьмешь в ум, что красота — сила, шибчей ее не сыщешь ничего на белом свете. Хошь с кем поспорит. Такая она!..
— Ну, понесло его!..
— А чего ж?.. Пущай любуются друг дружкой, коль молодые. Дай-то им, Господи! Иль ты против этого? Против жизни, получается?.. Да кто ты такой есть?..
Амбал не ответил, ушел в себя, в то дремучее и неповторимое, что жило в нем, редко сдвигаемое с места. Теперь он будет долго сидеть подле Дедыша, к которому, наверное, потому и приходит, что тот умеет отыскать причину любому его несогласию с происходящим и не изводит своим пониманием причины, а делает ее ясной и твердо обозначаемой. Амбал станет сидеть подле старца и молчать, и это не будет никому в тягость. Дедышу через час выпадет надобность зайти в избу и поставить самовар, Амбал тодже подымется с окаменелой земли и уйдет и унесет в сердце тихий, едва приметный непокой и привычно удивится этому и постарается понять, отчего в нем хотя бы и с краю растолканно? Но, как обычно, не поймет, уж больно тяжела и неувертлива мысль в нем, точно бы закоснела и не сдвинется с места, а еще потому, что сам же и воспротивится собственному желанию, подумает, что непокой появляется в нем лишь в те минуты, когда он рядом с Дедышом. Видать, есть в старце что-то, отчего вдруг запощипывает у него на сердце, правда, тихонько, едва ощутимо. И от этой почти неощутимости что-то всколыхнется в душе, но тут же, стоит оборотиться на себя, исчезнет, будто не желает с ним связываться, будто не по нраву ей, капризной, спознование с ним.
Ночь глухая, темная, в двух шагах ничего не видать, такая ночь посреди красного лета редко когда случалась, она все больше с лунным, ярко синим от близости моря светом иль со звездами, которые не были слепыми и тоже, хотя и слабо, светили. Агалапея вышла во двор и долго стояла, не смея стронуться с места, удивляясь мерклой ночи и силясь вспомнить, когда в последний раз над деревней нависала такая же темень, но так и не вспомнила, не могла напрячься и сосредоточиться на одной мысли, та обрывалась, не желала подчиниться ей, другое накатывало, что приснилось и растолкало посреди ночи. Ах, что же это было и к чему?.. Может, отец зовет к себе, горько одному в сырой земле, тоскливо? Она думала так, хотя знала, что отец не один в той яме, на опушке леса, близ другой ямы, куда побросали офицеров, пятеро еще с ним из деревни, а трое из уезда. Матушка сказывала, когда Агалапея чуток подросла, зашла в Карымиху красноармейская часть, задержалась на неделю, вымела с крестьянских дворов подчистую, лошадей стребовала. А где их взять? У кого забрала раньше, а кто угнал свою живность в дальний лес. Зашли на отчий двор, вознамерились вывести коня за ворота, кормильца. Немолод был меринок, но резв на ногу и силушкой его Бог не обидел. Но тут выскочил из избы отец Агалапеи с берданкой в руках, лохматый, с ярко черной бородой по пояс, закричал, отгоняя от меринка красноармейцев. Те ушли, мать подумала, уже не вернутся, ан нет, посреди ночи раздался стук в дверь… Тогда, кажется, такая же ночь была, глухая. Красноармейцы велели отцу собираться, он не перечил, понял, видать, сила соломку ломит, хрипло, задышливо сказал что-то на прощанье матери, она закричала, беспамятная, бежала за ними, потом упала на землю и уж ничего не помнила: куда подевался муж и отчего она оказалась одна в лесу, за околицей. А когда очнулась, пошла в деревню, шатаясь от слабости, что вдруг навалилась угрюмая — не совладаешь с нею. Уже подойдя к отчей избе, узнала, что убили мужа, лежит он бездыханный близ свежевырытой ямы. Узнала и обезумела, побежала на опушку леса, но к мужниному телу не пустили, выстроились красноармейцы с винтовками, не подступиться, умоляла, падала на колени, выла, но все без толку, будто каменные. И горе на сердце у нее великое и все ж подумала: и впрямь каменные, а что как такими останутся на веки вечные, что тогда?.. Не сделается ли земля горькой, потерявшей людскую ласку, а люди холодными и ни о чем не помышляющими, как только о том, что чуждо русскому духу, но что вклинилось в жизнь и требует все новых и новых жертв?.. О, Господи, иль вовсе утратилась в людских сердцах доброта, которая подсказывала, что надо помнить не только о себе, а и о ближнем своем. Она подумала так и едва ли не потерялась среди людей, все они в те минуты, когда просила, чтобы пустили к мужу, были ей ненавистны. Она кричала, что они порождение дьявола, и грядет час, когда они оборотятся в мерзких богопротивных тварей.
Кричала мать, но Агалапея теперь подумала, что это кричала она сама, и, может, не в ту пору, а много позже, когда вломились на подворье бандюганы, так сказывали потом на деревне, потребовали у мужа Агалапеи еды и денег, а он не захотел им ничего этого дать, и тогда они ударили его длинным, остро отточенным ножом, и он упал на сырую после дождя землю. Кажется, тогда в душе у Агалапеи обломалось что-то, она точно бы запамятовала про все на свете, а главное про то несупротивное, что жило в ней и чему, считала до недавнего времени, не будет износа. Это душевное есть Божеское, не от мира сего, от другого мира, где правит сердечное участие к чужой судьбе. С того дня несупротивное уже не будет постоянно у нее в
