«занимать государственные должности и вести какую бы то ни было педагогическую деятельность». Академик Заленский тайком принял сорокалетнего магистра зоологии в музей, назначив его сперва заведующим отделом беспозвоночных, а потом и хранителем. Всю зиму Книпович помогал Журавскому разбирать, классифицировать печорскую коллекцию насекомых, рассказывал о своих исследованиях морей, о жизни поморов. Николай Михайлович видел, чувствовал в Андрее близкую себе душу истинного приверженца науки, усматривал в его чрезвычайно щепетильном и твердом характере сходные своим черты. Характер Журавский проявил еще осенью, не приняв помощь своего близкого друга Андрея Григорьева, хотя помощь эта была крайне необходима. Книпович, заметив размолвку студентов, спросил:
— Он ваш сокурсник, и только?
Журавский объяснил, что дружат они с детства, что оба до самозабвения увлекаются биологией, но Григорьев — как это выяснилось недавно — отказался ехать в Печорский край прошлым летом только потому, что дал слово матери сопровождать ее в крымской увеселительной прогулке.
— Я ему сказал в присутствии матери: такое времяпрепровождение постыдно для студента-биолога! — закончил объяснение Журавский. — В ответ он взбеленился, накричал на меня, что я фанатик, помешанный на Печорском крае. Но такие вспышки у него не редкость. Мы называем это игрой персидской крови.
— Он перс?
— По материнской линии. Отец у него русский, — ответил Журавский. — Полковник в подчинении жены.
— Это бывает не только с полковниками, — улыбнулся в пышную русую бороду Книпович. — Как шутят у нас: царством правит царь, а царем — царица. Григорьев накричал на вас, но тут же пришел, чтобы помочь разобрать печорские коллекции. Пришел мириться, а вы его оттолкнули. Так поступать негоже, друг мой. Вот что, Владимир Владимирович изыскал возможность принять Григорьева на ставку лаборанта. Вашими коллекциями он займется отныне как сотрудник музея, извольте подчиниться правилам, Андрей Владимирович.
Николай Михайлович помирил друзей. Он часто заходил в отдел, когда два Андрея после лекций в университете при настольной лампе колдовали над жучками, бабочками. Как-то зимним вечером Книпович пришел с портфелем, поставил его на стол, расстегнул замки и вынул две толстые, добротно переплетенные книги.
— Вот вам, друже Андрей, — положил он книги перед Журавским, — обещанное.
Журавский, посмотрев на тисненые корешки немецких изданий, растерялся: это были «Путешествия» в Печорский край А. Шренка и Э. Гофмана — издания дорогие, редкие.
— Книги я обязательно верну, Николай Михайлович, — вскочил Журавский. — Спасибо, огромное спасибо вам...
— Не подлежат возврату, друже Андрей, — это подарок. А издания великолепные — Книпович взял в руки «Путешествия» Гофмана, — с приложением карт, с рисунками коллекций, с их подробным описанием.
— Почему они изданы в Германии? — спросил Григорьев, не в силах скрыть и зависть и радость.
— По причине щедрости Российской академии наук: на экспедиции израсходованы десятки тысяч русских рублей, а результаты их увезены за границу. Немцы осведомлены о наших горных богатствах куда более подробно, чем мы, русские.
Быть может, именно этот спор с академиком Чернышевым и помог Андрею утвердиться в мысли, что начать исследования Печорского края надо с изучения языков его аборигенов.
Создать трехъязычный словарь Андрей Журавский задумал не случайно: во-первых, такого словаря еще не было; во-вторых, для инородцев и изгоев-старообрядцев царское правительство школ не открывало, а потому все литературное наследие Печорского края таилось в устных легендах, преданиях, былинах. Как же зачерпнуть мудрость из этой кладовой, не имея ключа к ней?
В то время Печорская низменность архангельскими властями была разделена на три района: русский, ижемский [9] и самоедский. В составе уезда было семь волостей: Пустозерская, Усть-Цилемская и Красноборская, составляющие первый участок; Ижемская, Мохченская, Кедвавомская и Кожвинская, входящие во второй участок. Самоеды — ненцы — административного деления и администрации не имели. Их положение и отношения с Российской империей еще со времен Ивана Грозного определялись четко и кратко: «Самоди ж управляются родовыми старшинами. Суд и расправу старшины ведут в согласии неписаных законов кочевий. Царского ясаку самоди, тако ж, уплачивают по три шкурки песца с мужской души, иных же повинностей оне не несут».
Не несло «повинностей» и русское правительство перед кочевниками: на безбрежных просторах Большеземельской и Малоземельской тундр не было ни одной дороги, ни одной школы, ни одной больницы и аптеки, ни людского, ни оленьего фельдшера. Русская казна строго следила только за одним: старшины к пасхе должны были сдать по три песцовые шкурки со всех мужчин рода, будь то младенец или немощный старец. Обмануть же суеверные кочевники не могли — как можно живую душу числить в мертвых!
В 1903 году, второй раз отправляясь в Печорский край, Андрей Журавский сделал двухнедельную остановку в Архангельске и основательно поработал в архиве Статистического губернского комитета. Много там было любопытного.
Могучий дьяк — расстрига Ардальон Качан попал в писцы переписи населения 1897 года — всего за шесть лет до приезда Журавского — и обнаружил на реке Усе целый поселок в шестнадцать дворов с девяносто одной душой населения, не учтенный ни в одних губернских списках. Хитрый дьяк распорядился находкой по-своему: припугнул острогом за сокрытие, согнал всех в воду, окрестил в православную веру, но так как сам был зело пьян, а дело было в петров день, то почти всех мужчин нарек Петрами. Архиепископ Иоаникий, узнав из донесения самого же дьяка о его подвиге, повелел: самоединское капище срыть, на месте его возвести храм божий, Ардальона пожаловать саном священника того храма, село же наречь Петрунь.
Интересны и ошеломительны были сведения и другого порядка: на каждого жителя Печорского уезда приходилось по девять квадратных верст земельных и лесных угодий; в каждом крестьянском дворе было по четыре головы крупного рогатого скота, по пять овец и две лошади. Считалось, что в благодатные годы в тундре паслось до трехсот тысяч оленей — по шестьдесят голов на каждого кочевника. Чердынские купцы братья Алины ежегодно вывозили с Печоры одной только пушнины на миллион рублей! Да еще семги на полмиллиона.
«Чего же, печорец, тебе еще надобно?! Ты живешь в краю с молочными реками и кисельными берегами!
Здравствуй, Мати-Печора! Прими, кормилица, мой низкий поклон!» — кланялся Журавский печорским долинам и водам летом 1903 года.
* * *
Хорошее нынче лето:
Вместе с Андрей-Володь
