Рома никогда не употреблял наркотиков, лучше других зная, что это путь саморазрушения, а себя, любимого, он разрушать отнюдь не хотел. Воздействие алкоголя на организм он не любил, на его вкус оно было слишком примитивным. Он не курил — не видел в этом смысла. Ни снотворных, ни антидепрессантов он даже не пробовал, предпочитая травить ими других. И вот теперь он капитально подсел на кровь.
Сначала он не придавал ритуальному употреблению крови никакого значения, кроме символического. Исследователь-прагматик, фармацевт-экспериментатор, он прекрасно знал, что кровь млекопитающих, включая человека, не содержит никаких веществ, способных так или иначе воздействовать на психику. К оккультным завываниям на эту тему он всегда относился скептически, и вообще он был скорее материалистом, чем мистиком. Впервые отведав крови, он подумал лишь о том, что её вкус ни на что не похож. Но с третьего приёма он начал чувствовать, что с его психикой происходит что-то необычное.
Внутри него как будто появилось некое содержимое, ему не присущее. Это содержимое поначалу проявляло себя едва заметно, не вызывая ни эйфории, ни дискомфорта. Главное тут было в том, что оно было. И оно не принадлежало ему. Но оно было в нём. Кажется, это было первым ощущением в его жизни, которое его реально взволновало. И это, похоже, было решением той проблемы, которая к тому времени встала перед ним в полный рост.
Дело в том, что душа Ромы никогда ничего не чувствовала. Любить он был неспособен, об этом и говорить нечего, но он и ненависти никогда ни к кому не испытывал. Он не испытывал ненависти к Богу, для него это была лишь крупная фигура, которую надо переиграть. Он не испытывал ненависти к христианам, для него они были не более, чем массой, воздействуя на которую можно порешать проблемы с Богом. Причиняя боль, он чувствовал не столько наслаждение, сколько удовлетворение, как от выполнения поставленной задачи — боль причиняет он, а не ему. Чувство власти никогда не пьянило Рому — власть необходимо было приобретать и наращивать для того, чтобы самому не попасть под власть. Он справлялся с этой задачей и не мог не справляться, потому что был сильнее и умнее всех, кого он знал, а главное — ни к кому не испытывал привязанности и не имел в себе даже намёка на нравственные ограничения. Власть была для него, как мясо в холодильнике на кухне — можно в любой момент взять столько, сколько надо и приготовить любое блюдо, а дальше главное не откусывать больше, чем можешь проглотить, и тогда всегда будешь сыт этой самой властью. Нет проблем с приобретением, нет удовольствия при потреблении.
Его нисколько не волновало даже то обстоятельство, что он за несколько лет стал баснословно богат. Теперь он мог иметь всё, что хотел, но он ничего не хотел по-настоящему сильно. Внутри себя он видел ту же клавиатуру, что и в окружающих людях. Он управлял ими, нажимая на клавиши, управлял собой, исходя из тех же принципов. Ни одна клавиша в его душе никогда не западала. Пьесы, которые он сам для себя писал, всегда исполнялись безупречно, и это не доставляло наслаждения, потому что он знал, что иначе и быть не может.
Сначала он был всем доволен, полагая пустоту внутри себя естественным спутником успешного человека. Потом эта пустота начала тревожить и наконец выросла до объёмов принципиально нерешаемой проблемы. Не существовало клавиши, на которую можно нажать, чтобы заполнить пустоту, потому что не известно, чем её можно заполнить. Первым живым чувством, появившимся в его душе, была зависть. Он начал завидовать тем, в чьих глазах читал страх, потому что эти люди хотели избавиться от источника страха. Они имели сильное желание. Завидовал тем, в чьих глазах читал огонь блудной страсти, потому что эта страсть, ненасытимая по сути, обеспечивала страждущего желаниями до конца дней. Завидовал тем, кто убивал с удовольствием — людей вокруг сколько угодно и, убивая их, можно получить море удовольствия. Сам он имел женщин и убивал так же бесстрастно, как завтракал. Он даже стал завидовать собственному детству, когда постоянно испытывал боль и имел постоянное желание этой боли избежать. Абсолютная гордыня сожрала в нём все остальные страсти, и он получил на выходе абсолютное одиночество, а это полная пустота, это фактически смерть. Рома понял, что он мёртв, но и это открытие нисколько не взволновало его.
И вот в его жизни, точнее — в его смерти появилась кровь. Чужая кровь. И он чувствовал в себе чужое содержимое, некие иллюзорные тени эмоций, которые постепенно становились как будто реальнее. Всегда иронично относившийся к магии крови, он теперь всерьёз занялся изучением этой темы. Кровь — сама жизнь, вместилище энергии живого существа. Эти мысли больше не были для него абстракцией. Но глупо было просто так хлестать кровь стаканами, этим процессом надо управлять, тут была своя клавиатура, всё ещё ему недоступная. Вся литература, посвящённое магии крови, какую он только смог приобрести, была похожа на детский лепет — придурки вообще не понимали, о чём пишут.
Люцифер пришёл ему на помощь, раскрыв тайны кровавой магии самым неожиданным образом. Когда-то, ещё подростком, он спросил у матери, как это так вышло, что они живут в шикарной квартире в добротном сталинском доме в самом престижном районе Москвы. Мать ответила, что её отец, дед Ромы, был большим человеком, кажется даже полковником НКВД, а потом его репрессировали, но квартиру у дочери не отобрали. Рома принял информацию к сведению, не придав ей никакого значения — для него ни один человек не имел значения, и судьба деда нисколько его не взволновала. Но позднее, когда он уже не мало знал о зверствах НКВД, он вспомнил деда с некоторым интересом. Опыт кровавых палачей был в его глазах достойным внимания, а загадка его деда — это ведь, в известном смысле, загадка его самого — покопавшись в генетическом наследии, можно открыть внутри себя новые клавиши и создать с их помощью новые мелодии.
На Лубянке ему выдали справку относительно деда: действительно — полковник НКВД. Сотрудник закрытого НИИ. Репрессирован. Реабилитирован. В кои-то веки Рома был заинтригован. Что это за закрытый НИИ? Что за секретные исследования? Уж не медицина ли? Мало у кого в руках было столько экспериментального человеческого материала, как у чекистов. Рома запросил уголовное дело деда. Мало понимая в логике спецслужб, он даже не удивился тому, что ему дали возможность познакомится с делом. Обычно на такие просьбы следовал отказ под каким угодно предлогом. Но Рома не знал этого. А дело стоило того, чтобы с ним познакомится.
Секретный НИИ, в котором работал дед, действительно занимался проблемами медицины, а у деда была очень узкая и, казалось, невероятная для советской эпохи специализация — магия. Магия крови. Стык медицины и магии. Это явно следовало из вопросов, которые задавал деду следователь на допросах. Впрочем, ответы деда носили очень общий характер и были рассчитаны на профанов. А один из этих вопросов касался засекреченной печатной работы деда: «Влияние препаратов из крови на психику человека». Рома опять сделал запрос с просьбой познакомиться с этой работой. И он опять же не догадывался, что полученное им разрешение — факт из ряда вон выходящий. Лубянка никогда никому не разрешала даже пальцем прикоснуться к подобным разработкам тех, кто трудился в её недрах. Рома не знал и не мог знать, что его интерес к специфическим исследованиям деда вызвал ответный интерес со стороны Лубянки. Его любопытство удовлетворили, но с этого момента ему самому суждено было непрерывно удовлетворять любопытство лубянских оперов, хорошо понимавших, что от интереса к магии крови обязательно потянутся любопытные криминальные цепочки. Теперь все его связи и контакты тщательно отслеживались, все его мероприятия были, как на ладошке, каждое его движение добросовестно контролировалось. Постепенно лубянские опера создали почти полную картину весьма разветвлённой деятельности Ромы-сатаниста и знали о его организации даже больше, чем он сам. Ни его самого, ни его людей не трогали, ни разу ни в чём не воспрепятствовали, но это стало лишь вопросом времени.
Зная, чем занимались доблестные чекисты в советский период, Рома видел в Лубянке силу родственную, потенциально союзную, и это было весьма большой ошибкой. Вместе с исчезновением «железного Феликса» с Лубянской площади, некоторые направления деятельности этого ведомство поменялись на противоположные. Теперь Лубянка была склонна делать ставку на Православную Церковь, усматривая в ней стабилизирующую общественную силу, а сатанинскую сеть, тщательно Ромой созидаемую, понимала, напротив, как силу деструктивную, антигосударственную. За падением Союза практически одновременно последовали разгром Лубянки и расцвет российского сатанизма, но Лубянка быстро пришла в себя и, пусть в ослабленном варианте, но начала активно действовать, проявляя достаточную энергию и обнаружив способность к обновлению. Сатанистам это не сулило ничего хорошего, а Рома, не чувствуя тенденций, полагал, что его организация находится в самом начале своего космического взлёта.
