Отряд поравнялся со Змиевыми валами, все увидели свежие проломы в них, через которые и проникали теперь хазары да и печенеги тоже. Где- то удалось их залатать, но не везде.
Узнав по синему корзно воеводу, и старший сторожи с двумя десятками бойцов присоединился к нему: их также беспокоила эта тёмная полоса на небосклоне…
Отряд в семьдесят верховых под начальством Азача рысил не торопясь: возвернувшиеся прошлой ночью с пограничных русских селений хазарские воины сказывали, что грабить и забирать полон удаётся с каждым разом всё легче, ибо разрушения в валах и засеках не скоро заделываются, да к тому же остаётся всё меньше сил и оружия у стражников и самих жителей. Поэтому Азач надеялся на лёгкий успех и был весел в предвкушении предстоящей наживы; он понимал, что участившиеся набеги хазар по всей границе Киевской Руси — это по сути дела и есть война с нею; уже собирается под медное знамя войско Ефраима, которое к концу таяния луны и тронется на Киев. Пока же у хазарской знати и тех, кто исповедует иудаизм, проходил праздник Кущей[279].
Азачу — идолопоклоннику — нравился этот еврейский праздник, который встречали в кущах или палатках: в нём было многое от языческих обрядов, происходивших на природе…
Веселилась душа начальника ещё и оттого, что перед набегом он удостоился чести разговаривать с самим каганом, прибывшим вместе с учёным-богословом Зембрием в пограничное селение, где жил Азач с семьёй, на праздник Кущей и расположившим свою гвардию на берегу пресного озера. Недалеко находилось солёное. В нём хазары топили провинившихся рабов и пленников. Эта казнь доставляла большее удовлетворение как палачам, так и зрителям, нежели та, когда потопляемый глотает всего лишь пресную воду…
Каган вышел из кущи с зелёной веткой в руках, как и положено в этот праздник, и увидел вооружённый конный отряд, готовый вот-вот ускакать. Подозвал начальника и узнал Азача:
— Я хорошо помню твоего отца, — сказал Завулон. — Он верно служил мне. Где он сейчас?
— Недавно умер, мой повелитель…
— Жаль… Надеюсь, ты похоронил его по достоинству.
— Да, как и полагается по обряду… В семейном могильнике. Как и я, он верил в Тенгре, в конце жизни и мой дед тоже поверил в этого бога, хотя раньше он молился Аллаху…
— Каждый волен выбирать ту веру, какую сам пожелает. Сим выбором и крепится наше государство. Так ведь, Зембрий?
— Истинно так, повелитель! — с готовностью ответил богослов и быстро склонил голову, дабы скрыть в глазах лукавый блеск… Он-то уж знает, какая главная вера скрепляет Хазарский каганат… А право выбора, о котором говорит Завулон, есть только слова, за которыми прячутся стремления, как можно получше пожить и получить выгоды…
— Вижу, не терпится пошерстить русов, — потрепал по плечу Азача каган. — Желаю удачи! — напутствовал он и позволил поцеловать край своей накидки.
От награбленного при набегах немалая доля шла кагану, поэтому его пожелание удачи расценивалось вполне конкретным указанием, а не являлось данью вежливости. «Но всё равно, злой дух тебя дери, приятно услышать это из уст самого повелителя, да если он помнит о твоём отце и дедушке… — думал Азач. — Вот бы удалось сегодня что-нибудь хорошее добыть для жены и дочери. Как мне они дороги! Особенно, дочка, души в ней не чаю… Слава Тенгре, пошла на поправку. Немало горьких мгновений доставила своей болезнью, а тут ещё смерть отца… Поистратился на знахарей, шаманов-целителей. Добуду золотишка, серебра, пленников — поправлю своё худое положение…»
Под начальником хазарского отряда, как и под Вышатой, тоже был сильный, проворный конь, не раз выручавший из беды хозяина, вынося его из случавшейся часто на границе жестокой свалки, когда тот уже не мог двинуть рукою, и оставляя далеко позади себя погоню…
Проломы в валах Азач узрел ещё издали и выбрал из них два, куда можно направиться. Разделил отряд: одну часть возглавил сам, другую отдал в управление десятнику, которого звали Суграй. В бою своих командиров Азач называл по имени, и это очень льстило им…
Оставалось преодолеть до Змиевых валов заболоченную низину. Азач и Суграй остановились на краю посовещаться и тут услышали ровный конский топот, раздававшийся за холмом, поэтому всадников видно не было. Зато хорошо смотрелся низко паривший над землёй одинокий орёл, который скоро стал свидетелем скоротечной кровавой схватки… Она случилась, как только кони вынесли киевлян из-за холма, где их уже ожидали расположенные подковой хазарские воины. Но ещё они, быстро отойдя от края низины, успели образовать переднюю прямую линию с вытянутыми вперёд копьями. На них-то и напоролся отряд Вышаты…
Старший сторожи находился позади, ему-то со своими людьми удалось избежать смерти или пленения… Кто-то из отряда смог перерубить мечом древко вражеского копья, уже схватился в ближнем бою, другие попадали, пронзённые остриями. Некоторые лошади, получив сильные уколы в грудь, рухнули тоже. А легко раненные, скинув с себя всадников, бросились в степь, как очумелые… Один боец упал, но нога зацепилась за стремя и запуталась; перепуганный конь волочил его головой по земле до тех пор, пока лицо дружинника не превратилось в сплошное месиво, — вначале он дико орал от боли, затем замолк навеки…
Вышата вылетел из-за холма и обнаружил нацеленное на него блестевшее на солнце острие копья; Мышастик прянул вбок, и воевода хватил с левой руки шестопёром по древку, которое разлетелось в щепки, а с правой рубанул мечом по голове в кожаном шлеме хазарина, плосколицего, безбородого и, как показалось боилу, совсем безбрового, с узкими тёмными щёлками вместо глаз. Тут жеребец Вышаты прыгнул вперёд, встав на дыбы, и ударил передними копытами в бок белой кобылы, на которой сидел Суграй. Она присела на задние ноги и, если бы на помощь десятнику не пришёл Азач, то погиб бы от крепкого удара неумолимой в сражении руки русского воеводы. Азач сзади стукнул булавой боила по шишаку его железного шлема, и грузное тело Вышаты сразу осело в седле. Суграй успел схватить за поводья Мышастика и вытащил его вместе с потерявшим сознание всадником из свалки…
Уцелевшие русы бежали, раненых хазары взяли в плен. В их числе оказался воевода. Спешившись и сняв с седла Вышату, положили его на землю, а его жеребца, тихо ржавшего, ещё не остывшего от схватки, отвели в сторонку. Воины начали восхищаться им… Но Азач приказал скорее забирать пленных и их коней и скакать обратно: русы, пополнив ряды, обязательно должны вернуться и отбить своего важного господина, если вовремя не покинуть место сражения…
Так оно и случилось — усиленная стражниками дружина во главе с Ладомиром вынеслась из-за валов, но никого, кроме убитых, не обнаружила… Аскольд проклинал себя за то, что не углядел и отпустил от себя дорогого ему воеводу.
— Вот беда! — громко сокрушался он после того, как старший дружинник обо всем ему доложил: — Что мы в Киеве скажем?!
— Как стемнеет, княже, сам поведу бойцов в разведку.
— Ладно, попробуй.
Но из разведки Ладомир вернулся ни с чем: успели хазары увезти Вышату в ставку кагана.
Завулон, посмотрев на воеводу, сказал Азачу:
— Вижу, не простая птица… Как очухается, приведи ко мне.
Суграй тем временем нашёл шамана-целителя, тот наложил на голову и рассечённый лоб русского боила повязку из какой-то мази, и Вышату поместили отдельно от других пленников в одной из глиняных мазанок без окон; вместо них на уровне пояса были проделаны прямоугольные отверстия. Приставили к двери караульного, наказали следить, а как пленный придёт в себя, доложить, жеребца Мышастика загнали в стойло, расположенное неподалёку от мазанки.
К утру сознание вернулось к воеводе: мазь шамана, видимо, сделала своё дело — голова побаливала только чуть-чуть, но уже ясно воспринималось происходящее… Затекли, правда, руки, связанные сзади. Воевода поднялся с кучи несвежей травы, подошёл к одному из отверстий в стене. Увидел разбросанные по степи кущи, сделанные из зелёных древесных веток. В каждой куще жило сейчас по две-три семьи, исповедовавших иудаизм; в молодости Вышате пришлось пожить некоторое время при дворе кагана — тогда ещё правил Ханукка… На праздник Кушей он со своими царедворцами выезжал на один из островов в устье Итиля возле Джурджанийского моря, взял с собой и послов из Киева. И молодой Вышата с любопытством наблюдал, как иудеи встречают свой праздник, и уже с тревогой, как приносят жертвы, так как среди них были и человеческие, в основном из числа язычников и христиан, ранее приговорённых к смерти…
Поэтому воевода сразу отыскал глазами стоящий, как и тогда, у входа в скинию[280] жертвенник со священным огнём, который постоянно поддерживался на время праздника. Жертвенник представлял из себя шестигранник, квадратный сверху, пять локтей с каждой стороны и в высоту — три, совершенно пустой внутри, сделанный из дерева ситтим[281] и обшитый листовой медью. Из такого же дерева крепились по углам роги, тоже забранные в медь, к которым привязывались жертвенные животные. Сюда приводили и обречённых на гибель людей…
