ГАРРИ ТАБАЧНИК - ПОСЛЕДНИЕ ХОЗЯЕВА КРЕМЛЯ

Был морозный декабрьский день. Шел необычный для этого времени года дождь со снегом. Не раз уже была повторена на русской земле фраза „и небо плакало”, но значит к тому было много поводов. Так было и 15 декабря 1989 года. Москва, еще недавно занесенная снегом, утопала в жидком, хлюпающем под ногами месиве. В ранних сумерках терялась огромная, растянувшаяся более чем на два с половиной километра вереница людей, пришедших отдать дань уважения человеку, которого назовут „совестью страны”, „моральным компасом”, „мучеником за грехи нашей системы”. Людской поток двигался от метро „Парк культуры” до Дворца молодежи. Стоять приходилось 5—6 часов. В очереди говорили: „Вот не послушались... Призывал к забастовке на два часа, а теперь вот стоим...”

По официальным данным, перед гробом академика прошло более ста тысяч, и это подобно верхушке айсберга свидетельствовало о том, что число, разделяющих его взгляды, во много раз больше. Милиция чинила препятствия, устраивала кордоны. Удалось прийти далеко не всем, кто хотел. Назвав своего оппонента человеком, „имевшим свои собственные убеждения и идеи, которые он выражал открыто и прямо”, Горбачев сказал, что смерть его — „громадная потеря”. Те, кто слушал его, вспоминали, что он был заурядным партийным чиновником, восхвалившим „философскую мудрость” Брежнева тогда, когда Сахаров понял, что собой представляет „философская мудрость” системы, отказывающей своим гражданам в основных правах.

Ученый полностью воспользовался своим правом человека — правом сопротивляться несправедливой власти. Он вел борьбу за свободу тогда, когда не было никакой надежды на свободу. Многим эта борьба казалась сугубо личной. Им предстояло дорасти, чтобы понять, что это была борьба одного за свободу всех. Подобно библейскому Иову он принял на себя страдания, которых не заслужил, но которыми искупал молчание миллионов покорно страдающих. Своим примером он возрождал угаснувшие чувства добра, справедливости, милосердия, простой человеческой порядочности. Один из пришедших на его похороны сказал: „Я привел с собой мою семилетнюю дочь, которую в садике и школе учили, что нет более великой фигуры, чем Ленин. Я хочу, чтобы она посмотрела на человека более великого!..”

Спонтанное выражение чувств было таким широким, что советское руководство сочло за благо присоединиться к нему. Черные правительственные лимузины неожиданно появились у здания Академии наук, где должна была состояться траурная церемония. Поклонившись гробу покойного, Горбачев сказал, что Сахаров заслужил Нобелевскую премию мира, получить которую ему запретили предшественники нынешнего правителя. Не упомянул в заявлении о смерти ученого об этом и ТАСС, и во времена гласности умолчавший о том, что Сахаров боролся с тоталитарной системой, которая, как точно сказал Коротич, „в конце концов его убила, но которой и он наней^Мертельный удар”. В былые времена называвшее академика „жаждущим наживы”, агентство тут же поспешило уведомить, что предлагает фильм о последних днях покойного. Стоимость 1500 долларов. Оплата только в твердой валюте.

Гражданская панихида проходила в Лужниках. Сколько побывало на ней, установить невозможно. Реяли флаги трехцветные российские, желто-голубые украинские, независимые прибалтийские. В том, что это стало возможным, была несомненная заслуга покойного. Прозвучал полонез Огинского „Прощание с Родиной”, а народ прощался с тем, к кому можно было отнести слова Шекспира и сказать, что при его имени природа могла бы прокричать на весь мир: „Это был Человек!” Прощались, быть может, впервые осознав, что может сделать один, осененный верой в свою правоту.

Предложение объявить в день похорон всенародный траур заседавшим в те дни съездом принято не было. Большинство депутатов отклонило и предложение прервать работу съезда. Они не намерены были отменять назначенное на этот вечер посещение Большого театра, где давали „Хованщину”, и ограничились минутой молчания. Как всегда, нависала над залом громадная, рассчитанная на века мраморная статуя Ленина, а затем на телеэкране возникло депутатское кресло Сахарова с букетом цветов на нем. И вот это столкновение „рассчитанной на века статуи” и срезанных недолговечных цветов раскрывало глубокий смысл происходящего, напоминало о том, что мрамор статуй рассыплется в прах, что он недолговечен. Вечны цветы. Срезанные, вырванные с корнем, они все равно будут расти, потому что живет в них дух непокоренности и стремления к свободе.

И словно еще одним подтверждением признания победы Сахарова явилось принятие Верховным Советом решения о политической реабилитации народов, репрессированных и депортированных при Сталине, восстановлению законных прав которых столько сил отдал ученый.

О Сахарове можно сказать, перефразируя слова Ж. Кокто, что он принес честность и смелость в страну, забывшую и о честности и о смелости. Уход из жизни „самого миролюбивого мятежника”, как назвал Сахарова в стихах в память о нем Евтушенко, оставил толщсо что начавшую формироваться оппозицию без лидера, чья всемирная известность и признание, как щит, укрывали ее. Но процесс формирования оппозиции, как о том свидетельствует сама жизнь Сахарова, однажды начавшись, остановлен быть не может.

То, что главный редактор „Правды” И. Фролов, подчеркивая разницу между Советским Союзом и Восточной Европой, говорит, что „мы не собираемся с ними соревноваться”, может быть истолковано и как примирение с неспособностью „российской тройки” поспеть за стремительно несущимся временем и как намерение держащих в руках вожжи тройки консерваторов попридержать ее и превратить страну в цитадель коммунизма, сохранив его по крайней мере здесь.

Приняв в декабре 1989 года сторону консерваторов, Горбачев, однако, все еще пытается в одно и то же время быть и реформатором, и защитником системы. Но рано или поздно ему придется сделать выбор. Или он последует словам, начертанным Папой на преподнесенной ему в подарок мозаике с изображением Христа: „Я — путь, правда и свет!”, и найдет в себе мужество признать, что ленинский путь в „светлое будущее” ведет только в тупик, и выберет путь света и правды, или он по-прежнему останется слугой погрязшей во лжи номенклатуры.

Он должен признать марксистско-ленинское учение, упрямые попытки воплотить которое в жизнь, нанесли непоправимый ущерб его стране, противоречащим реальности и не принимающим ее во внимание, признать, что оно никогда не основывалось на опыте, всегда подминало или отбрасывало как мешающие стройности теоретических построений факты, предпочитая анализу их объяснение и толкование. В вышедшей в 1958 г., в то время, когда Горбачев еще только начинал свою партийную карьеру и свято верил в непогрешимость марксизма, книге „Структуральная антропология” Клод Леви-Страусс, обряжая Маркса в современные одежды, утверждал, что вся жизнь общества укладывается в рамки социальных структур, которые ни увидеть нельзя, ни установить существование которых опытным путем невозможно. Эти напоминающие платье „голого короля” из сказки Андерсена „невидимые структуры”, определявшие по мнению французского философа развитие общества, обернулись страшной сказкой для советских людей, жизнь которых и пытались втиснуть „коверкая, как писал Ф. Раскольников, и ломая ее, обрубая ей члены”, в структуры, которых никто доказать не мог, но в существование которых все были обязаны верить и чье скрытое влияние доступно было только пониманию и всегда единственно верному истолкованию очередной кремлевской пифии. Советским теоретикам марксизма придется признать провал марксизма-ленинизма. Его утопичность. Это будет огромным положительным вкладом в развитие человеческой мысли и ударом по интеллектуальному утопизму, настаивавшему на том, что жизнью человека управляют невидимые законы, подобно научным законам природы. Советские консерваторы вряд ли откажутся от такого взгляда на мир добровольно. Для них это не просто теория. На этом строилась вся их партийная жизнь, обеспечивавшая им привилегированное положение авангарда класса, которому сама история, согласно якобы действующим в обществе и открытым Марксом законам предназначила быть пpa^

Пост председателя Верховного Совета, которого так добивался Горбачев, давал ему возможность выступить против консерваторов. Он предпочел отступить. Но, может, это было и не отступление? Может, он всегда придерживался тех же взглядов, что и они, но только лавировал? Быть может, прав журналист Кузнецов, и после „большого террора Сталина, „большой лжи Брежнева” мы наблюдаем „большой театр Горбачева”, спектакль в котором поставлен и разыгрывается с одной целью — заполучить западную помощь и спасти исполнителей главных ролей?

Приговоренный незадолго до Мальты к трем годам тюрьмы уральский журналист получил, как комментировал западный журналист, „год за демократизацию и еще по году за гласность и перестройку”. Вместе с отказом обсуждать 6 статью, принятием пятилетнего плана этот приговор, поведение, как писал Кузнецов, „горбачевских опричников... бросающих нам всем вызов своей наглостью, ложью и лицемерием”, и протест в связи с его заключением союза независимых журналистов,