— Да зачем это тебе, деверек? — неохотно ответила баба.
— Трудно, наверно, столько овец подоить, помогу немножко…
— Какой там трудно! Ничуть не трудно. А только пусть лучше ягнята пососут, чем этим сандатам[20] молоко давать. Это я просто так, для отвода глаз сижу и овцам сосцы мну.
Но Еламан не уходил от котана.[21] Хоть и навязался помочь подводить ягнят-сосунков к маткам, но каких именно ягнят нужно было отпускать с привязи, он не знал. И Еламан начал отпускать тех, которые изо всех, сил рвались к маткам и блеяли. Руки его были заняты ягнятами, но мысли были прикованы к двери большой белой юрты, куда вошел Танирберген. Он все ждал, что сейчас выйдет кто-нибудь из юрты, оглядевшись, заметит его и поманит пальцем… Если мурза не видел или не узнал его, думал Еламан, ни в коем случае нельзя больше попадаться ему на глаза. Обязательно выдаст!
К бабам, доившим овец, подошел офицер. Молока показалось ему подозрительно мало, и он нахмурился. Выматерив баб, он взглянул на Еламана и подмигнул ему. Видно было, что этот простоватый казах, который так усердно помогал бабам и возился с ягнятами, пришелся офицеру по душе. Еламан искательно улыбнулся ему в ответ. Кто знает, может быть, этот офицер еще пригодится, заступится когда-нибудь или еще какая в нем окажется нужда?
К юрте, где остановился Танирберген, Еламан осторожно подошел, когда уже начинало смеркаться. Возле двери толпился народ. Через головы впереди стоявших людей Еламан заглянул в юрту, полог которой был приподнят. И сразу же узнал подполковника, сидевшего рядом с Танирбергеном на почетном месте. Вылитый был отец, Тентек-Шодыр! И длинный, с горбинкой нос, и маленькие пронзительные серые глаза — все было точь-в-точь, как у его отца. И усы он брил, как отец, только рыжую густую бороду отпустил по грудь.
Подполковник Федоров был оживлен и разговаривал с сидевшим чуть пониже толмачом.
— Спроси-ка у него, — сказал он, кивая на хозяина юрты, мешавшего в большой раскрашенной чаше кумыс. — Спроси-ка, подходят ли сюда пароходы красных?
Толмач, подобострастно выслушав подполковника, тотчас заговорил с хозяином юрты. О чем говорили толмач с хозяином, Еламан не слыхал, он только видел, как хозяин часто закивал тюбетейкой.
Толмач снова повернулся к Федорову.
— Он говорит, красный пароход последние дни несколько раз заходил сюда.
— Спроси, есть ли на нем орудия.
— Он говорит, не обращал внимания, но, по слухам, есть.
— Так… Подходит ли он к самому берегу?
— Господин подполковник спрашивает, подходит ли пароход красных к берегу?
— Подходит, таксыр, подходит.
— В каком именно месте?
— В Уш-Шокы. А потом и к нашему берегу подходит. Там, где поставили недавно одинокую юрту.
— Юрта? Мне говорили, никакой тут юрты нет.
— Да, да, таксыр, юрта. Юртешка небольшая. Вы разве не видели, когда ехали к нам? На самом берегу стоит, одна-одинешенька.
— А что это за прокаженный, который один на отшибе живет? — спросил Танирберген.
Еламан похолодел. Руки его, которые лежали на плечах стоявших впереди, задрожали, и он поспешно сунул их в карманы. На смуглом холеном лице мурзы бродила странная усмешка. «Ай, ой-бай-ау, все-таки заметил он меня, — с тоской подумал Еламан. — Но тогда почему он молчит! Почему не говорит белым, чтобы те меня схватили?».
— А с какого места удобнее обстреливать красный пароход? — переводил между тем толмач очередной вопрос Федорова.
— Э, любезный, откуда нам это знать? Мы ведь не военные. Если бы таксыр спрашивал о скотине, о пастбищах, тогда другое дело, а пушки…
— И-и, алла! Разве от этих бестолковых казахов чего-нибудь добьешься? — разводя руками, сказал толмач Федорову.
Танирберген нахмурился. Слова толмача задели его за живое.
— А чего тебе еще нужно? — сердито по-казахски сказал он. — Куда подходит пароход, сказали. Значит, самое удобное место для пушек — Уш-Шокы. Лучше всего стрелять от Уш-Шокы, — уже по-русски повторил он Федорову.
— А сколько до этого… Уш-Шокы верст?
— Да верст семнадцать будет, пожалуй. Я не ошибаюсь, джигиты? — обратился Танирберген к толпившимся у двери аульчанам.
Те утвердительно загудели.
— Так. Значит, в Уш-Шокы и поставим шестидюймовки, — решил Федоров.
В юрту вошел молодой офицер и доложил, что проводника-киргиза требует к себе командующий. Еламану даже понравилось, что мурза не вскочил, не засуетился, а, словно желая показать людям этого аула, что он не какой-нибудь низкородный казах, с достоинством поднялся, не торопясь, надел шляпу, накинул на плечи серый чапан и, ни на кого не взглянув, спокойно пошел из юрты. Следом за ним поднялся и пошел Федоров.
Еламан отступил в темноту. Танирберген и Федоров прошли сосем близко от него, и Еламан решил, что задерживаться ему здесь нельзя ни минуты. Оказывается, и генерал Чернов здесь, а значит и его свита, в которой чуть не все его знают, и созвездие Плеяды же взошло, и, должно быть, близок уже условленный час, когда должен подойти к его юрте пароход. Слава аллаху, что он побывал здесь! Нужно прежде всего предупредить Дьякова, чтобы пароходы даже близко не подходили к Уш-Шокы.
Теперь ему предстояло самое главное — благополучно выбраться из этого аула. С наступлением темноты вокруг аула выставили ночные дозоры, и теперь никому нельзя было выходить в степь. Едва только Танирберген с Федоровым ушли, Еламан пробрался в юрту подойдя к офицеру который приходил давеча к бабам смотреть сколько надоили молока, Еламан прижал обе руки к груди и попросил разрешить ему вернуться домой.
— А где твой дом?
— Недалеко отсюда, совсем рядом. Баба моя, марджа,[22] болеет. А я вот помогал доить овец и задержался.
— А почему ты живешь один?
— Да вот кочую с прибрежья Сырдарьи…
Офицер некоторое время разглядывал стоявшего перед ним с покорным видом рослого казаха. Еламан опять начал твердить, что жена больна и детишки-несмышленыши, мал мала меньше, без присмотра остались. Тут поддержал его и хозяин юрты:
— Таксыр, он истинную правду говорит.
Соседи, до сих пор толпившиеся у двери, заговорили все разом:
— Его, несчастного, перед вашим приходом красные чуть не до смерти избили.
— Весь в крови был, бедняга…
— Отпустите его, таксыр… Он правду говорит.
Все так же пристально разглядывая Еламана, рыжий офицер стал у него спрашивать о том, что уже знал со слов хозяина юрты: были ли в этих местах красные, подходят ли их пароходы к берегу? Чтобы не вызвать подозрений, Еламан повторил слово в слово то, что говорил хозяин: да, красные уже наведывались сюда, а пароходы их заходят к Уш-Шокы. Удовлетворенный офицер вызвал солдата и приказал выпустить казаха из аула.
Еламан, приложив руку к груди, поблагодарил офицера и только повернулся было, чтобы уйти, как тот вновь окликнул его:
— Эй! Что у тебя за шрам на лице?
Еламан, стараясь унять дрожь, погладил ладонью шрам, помедлив, сказал:
— Этот, что ли? Это лошадка лягнула.
Люди будто только теперь заметили на его лице шрам. Боясь при офицере говорить громко, удивленно зашептались.
— Апыр-ай, крепко копытцем задела!
— Еще повезло. Бог спас.
— Видно, молодая лошадка. Стригунок, может. А то бы тут же мозги вылетели.
Рыжий офицер немигающими глазами недоверчиво смотрел на Еламана. Еламану стало не по себе. Вдруг этот рыжий начнет проверять его и отведет к Федорову? Он стоял в тяжелом раздумье, смутно соображая, как же ему быть.
И тут совершенно неожиданно рыжий офицер брезгливо махнул рукой, буркнул:
— Убирайся!
Из юрты Еламан вышел заметно повеселевшим. Идя по темной степи, он ног под собой не чувствовал от радости, что не попался на глаза ни Танирбергену, ни офицерам из свиты Чернова. Юрту свою он еле нашёл в безлунную ночь. Онемевшая от страха Кенжекей сидела, обхватив колени, у ног мирно спящих детей. Она вскочила, едва заслышав шаги Еламана, и не успел он войти в юрту, как она бросилась ему на шею, спрятала лицо у него на груди и заплакала, вздрагивая плечами, задыхаясь ог слез.
— Давай уедем… Уедем отсюда… — выговаривала она. Голос ее прерывался.
— Ну, ну… Кенжеш! Успокойся… Ты же у меня молодец!
— Не могу я… Не могу больше!
— Да что с тобой такое?
— Боюсь.
— Чего еще выдумала!
— Нет, боюсь, боюсь.
— Тише, детей разбудишь. Давай-ка лучше сядем… Кенжекей покорно села, но как только рядом присел Еламан, она опять уткнулась ему в плечо. Крепко обняв располневшее, тугое тело Кенжекей, Еламан стал молча гладить ее по голове.
За тонким войлоком юрты сонно ворчало море, мелкие волны с шипением взбегали на песчаный берег. Звенели степные сверчки. Вернувшись из аула, Еламан снял с коня седло, стреножил его посвободнее и отпустил на выпас. Но трава возле юрты не понравилась вороному, и он сразу направился туда, где пасся днем. Было слышно, как он прыгал, удаляясь. Вслушиваясь в ночные звуки, Еламан с нежностью и участием думал о жене. Он думал, как она измучилась, наверное, как надоела ей беспокойная солдатская жизнь, как она тревожится за его судьбу… Чтобы хоть немного развеселить и успокоить ее, он сказал, посмеиваясь:
