Роксолане казалось, что только душа Баязида, единственного из ее сыновей, не поддавалась растлению ни властью, ни страстями, ни наслаждениями, ни жадностью. Почему же не замечал и не мог понять этого султан?
Даже теперь, когда над империей нависла угроза от бунтовщика, провозгласившего себя султанским сыном Мустафой, и когда именно Баязид кинулся спасать трон, а Селим продолжал пьянствовать в летнем дворце на Босфоре, Сулейман не изменил своего отношения к сыновьям.
Старая хазнедар-уста как-то сказала султанше, что для гарема куплена у адмирала Пияли-паши молодая невольница.
— Разве я не велела не покупать людей! — сурово взглянула на нее Роксолана.
— Мы просили Пияли-пашу, чтобы он подарил девушку, но капудан-паша уперся. Привез ее только для гарема его величества, но непременно за золото, ибо то, что куплено, всегда ценится выше, девушка же стоит того она одарена неземной красотой.
— Ты смеешь говорить это мне?
Роксолана никогда не кичилась своей красотой, никогда не принуждала восторгаться своими женскими достоинствами, ибо все принадлежало только ей, но ведь в этих дворцах царило неписаное правило: не восхвалять при султанше других женщин, — почему же оно должно нарушаться именно при ней?
— Ты расхваливаешь красоту какой-то девчушки? — повторила Хуррем.
— Ваше величество, — склонилась в поклоне старая турчанка, — это создание принадлежит к числу чудес, на которые способен только всемогущий аллах.
— Она мусульманка?
— Да, она приняла истинную веру. В гареме ее прозвали Нурбана.
— Значит, эта властительница мира родилась не в царстве аллаха?
— Аллах всемогущ и вездесущ.
— Поэтому вы поскорее и нарекли ее владычицей мира?
— Ваше величество, кизляр-ага хочет показать ее падишаху.
— Хорошо. Покажешь ее мне.
Когда Нурбану привели к ней, Роксолана невольно подняла руку к глазам. Девушка ослепляла своей неземной красотой, своим невиданной нежности лицом, огромными синими глазами, каким-то сиянием, излучавшимся от нее, будто таинственный зодиакальный свет.
Еще больше поражена была Роксолана, когда узнала о жизни этой шестнадцатилетней девушки. Она была марранкой, из Испании, принадлежала к народу, который подвергался гонениям в течение многих веков. Остатки марранов изгнал Филипп, а тех, кто не хотел покидать своего жилища, хватала в свои немилосердные руки инквизиция. Родители Нурбаны вместе с несколькими сотнями семей таких же изгнанников осели на Сицилии, но местные фанатики прогнали их оттуда. На стареньком паруснике несчастные поплыли на восток, надеясь спастись — о диво! — во владениях султана Сулеймана. Но на море их взяли в рабство венецианцы и продали на Мальте. Оттуда хозяева повезли их во Францию, но по дороге ужасная буря вдребезги разбила корабль, и все марраны нашли свою смерть на морском дне. Нурбана, единственная из всех, чудом спаслась, ухватившись за обломок корабля. Потерявшую сознание, ее выловили турецкие корсары и, пораженные ее красотой, привезли в Стамбул.
Роксолана держала девушку в гареме два года. Учила ее языку, пению и танцам, обхождению — готовила для Баязида. Через несколько месяцев после того, как привез он в Стамбул тело Джихангира, показала ему Нурбану. Но Баязид лишь посмеялся над материнским восторгом.
— Это не для меня!
— Но почему же?
— Слишком красивая. Будто и не настоящая. Будто нарисованная гяуром. Такой нужны рабы, а я люблю свободу.
Роксолана попыталась уговорить его, а сама торжествовала в душе: и тут он оказался настоящим ее сыном, не поклонялся красивой внешности, сразу проникал в сущность, а что можно увидеть в этой ослепляющей девушке, кроме порабощения ее красотой!
Но теперь, как думала султанша, и наступил подходящий момент отдать наконец Нурбану одному из ее сыновей, но не Баязиду, а Селиму — пусть вперит свой взор в эту невиданную красоту и забудет обо всем на свете. Может, хоть тогда султан поймет, кому следует передать трон и наследство.
Она послала Нурбану с евнухами и старой хазнедар-уста в летний дворец на Босфоре, где упорно сидел Селим, не выезжая даже в Манису, передала сыну и письмо. Писала: «Более красивой девушки еще не видывали Топкапы. Сынок, прими ее в свой гарем. Не будешь каяться».
Нурбану привели как раз тогда, когда пьяный Селим наслаждался пением и танцами своих одалисок. Десятка полтора голых девушек под звуки бубна и тарбук кружились вокруг шах-заде, который вяло кивал головой и проводил пальцем сверху вниз, сверху вниз, покачиваясь, будто тряпичный божок. Письма султанши читать не стал, отбросил его в сторону, как это делал даже с фирманами самого султана. В гареме рядом с ним не было советчика и наставника Мехмеда Соколлу, и он делал что хотел. Но у хазнедар-уста было повеление передать Нурбану в руки шах-заде, поэтому, несмотря на сопротивление девушки, непривычной к таким зрелищам, старуха все же протолкалась с нею сквозь вереницу голых танцовщиц и подвела к Селиму. Тот захлопал покрасневшими глазами, взглянув на странную девушку, укутанную в шелк, тогда как все тут были нагие.
— Кто ты, красавица? — спросил неуверенно.
Хазнедар-уста ответила вместо Нурбаны:
— Это рабыня, которую прислала вам мать-султанша, мой шах-заде.
— Если прислала султанша, я беру тебя, — сказал Селим и указал девушке, чтобы села рядом с ним. — Умеешь танцевать?
Девушка испуганно оглянулась.
— Разве в Коране не записано, что правоверные не смеют обнажаться друг перед другом? — прошептала она.
— Так это же правоверные, а ты рабыня! — пьяно захохотал Селим и рванул с нее шелковое покрывало. — Снимай это тряпье! Мигом!
Она вскочила на ноги словно бы для того, чтобы выполнить его повеление, сама же, закрываясь от стыда и возмущения, выбежала из зала.
Разъяренный Селим начал швырять в голых танцовщиц чаши с вином и шербетом, восклицая:
— Вон отсюда, паскудные шлюхи! Все убирайтесь! До единой!
Утром, протрезвившись и прочитав письмо матери, Селим велел привести к нему Нурбану.
Она вошла, поклонилась и с немым упреком сверкнула на него своими огромными глазами, так что Селим даже почувствовал нечто похожее на неловкость, хотя и не ведал, что это такое. Удивляясь самому себе, ласково пригласил девушку:
— Подойди ближе, Нурбана!
Пока она шла, у него было такое впечатление, будто земля под ним расступается и он повисает на облаке блаженства.
— Сядь! — почти крикнул ей, а потом закрыл глаза и тихо простонал: Ты и вправду живая или, может, призрак?
— Наверное, живая, — тихо ответила девушка.
— Тогда тебя нельзя показывать никому из смертных, потому что ты величайшее сокровище на этом свете.
— Мой властелин, я не согласна с вами, — возразила Нурбана.
— Ты не согласна? Хорошо. Если так, то самое дорогое на свете моя любовь к тебе! — горячо воскликнул Селим и протянул к ней руку.
Нурбана еле заметно отпрянула, уклоняясь от его прикосновения, и тихо промолвила:
— Действительно твоя любовь, мой властелин, будет для меня самым большим сокровищем, если мои дни продлятся и глаза твои не будут искать покоя на других красавицах.
— Успокойся, — засмеялся Селим, — не будет для меня красавицы ни на этом, ни на том свете, никто меня не сможет разлучить с тобой!
Знала ли Роксолана, что послала Селиму девушку, которая станет когда-то такой же всемогущей султаншей, как и она сама? Если бы знала, наверное, никогда не сделала бы этого. Надеялась, что Селим потеряет разум возле Нурбаны, а произошло совсем по-другому: в него словно бы влилась какая-то неслыханная сила, завладевшая им до конца его дней. Селим вызвал своего верного Соколлу, накричал на него, почему замешкался в Стамбуле, потом кинулся к султану с просьбой отпустить его в Манису, на что Сулейман ответил кратко:
— Мы считали, что ты уже давно там.
На долю же Баязида досталась проклятая Амасия, город изгнания и смертей. Баязид прислал султану голову Лжемустафы в кожаном мешке, но навстречу ему полетел фирман не с приглашением в столицу, не с помилованием, а с суровым повелением ехать в Амасию, минуя Стамбул.
И это после той смертельной опасности, на которую он шел ради спокойствия в империи!
Отцу послал голову смертельного врага, а матери писал письма о мрачных днях и часах своего пути. О том, как скакал на коне со своими верными людьми (возле него всегда ютятся бездомные люди, бездомные псы, чувствуя его открытую и добрую душу). О том, как пробежало время в долинах рек и над горными вершинами. О том, как распугивали они всех встречных, а позже увидели, что никто их уже не боится, ибо весь горный край перед Серезом был полон бунтовщиков. К Мустафе тянулись, наверное, все самые бедные люди, идущие со всех концов империи. Грязные, немытые, охваченные отчаянием, в рваных кожухах, с нечесаными бородами, без оружия, с одними кольями да камнями шли к нему, как к спасителю Махди, которого ждут в тысячном году хиджры. Жарили на огне баранов, рвали на куски мясо, пили кислое вино или простую воду из горных ручьев, говорили глухо, угрожающе, несметное множество людей давало им силу, считали, что испугают султана одним лишь своим видом, ведь разве же не испугался этот всемогущий султан когда-то на Дунае простой жабы, которая выпрыгнула у него из-под ног, и не перенес переправы на другое место?
