Павел Загребельный - Роксолана

Была у них уже и своя грозная молитва: «Отче наш, иже в Стамбуле еси, не освятится имя твое, воля твоя не исполнится ни на небеси, ни на земле, трон твой качается и падает. Дай нам хлеб наш насущный, тобою отнятый, не вводи себя во искушение прелестями Хасеки, но избави нас от твоих проклятых головорезов. Аминь».

Память людская была глубже книг. Ибо в книги не всегда заглядывают, а память с человеком неразлучна. Сидя у костров, повстанцы вспоминали какого-то шейха Бедреддина, который сто лет тому назад в этих местах поднял бедный люд против султана Мехмеда Челеби, обещая отобрать у вельмож и разделить между теми, кто ничего не имеет, еду, одежду, скот, имущество и даже землю. У шейха было слово, но не было никакого оружия. Его схватили султанские воины и привели к мевляне Хайдару. Тот, намекая на хадис пророка, спросил: «Чего заслуживает человек, стремящийся расколоть мусульманскую общину, сплоченную вокруг человека достойнейшего?» Бедреддин твердо ответил: «Меч очищает все грехи!» Султан Мехмед помиловал Бедреддина. Ему не стали отсекать голову, ибо нет горшей кары для мусульманина, чем лишить его тело целостности, дарованной аллахом. Шейха повесили на дереве в Серезе. Мюриды тайно сняли и похоронили его, а спустя время поставили гробницу. И вот теперь простой люд вспомнил Бедреддина, и его имя было у всех на устах.

Баязид со своими людьми вынужден был переодеться в простую одежду. Спрятал свой золоченый панцирь под темным грязным халатом, не расчесывал бороды, не умывался, пропитался дымом у костров, забыл обо всем, что было в прошлом, углублялся все дальше и дальше в расположение повстанцев, стремясь во что бы то ни стало добраться до самозванца. Тот был неуловим. Его тщательно охраняли, где-то прятали, не подпускали к нему никого чужого. Нужно было стать своим для этих людей, добрая слава для которых дороже золотого пояса. Тайно сносясь с румелийским беглербегом, он договорился, чтобы тот выслал против повстанцев незначительную силу, а сам, зная об этом, поднял безоружных и разбил султанское войско. Войдя в доверие, стал своим, и они начали допытываться: «Кто ты?» И хотя времени у него было мало, он все же не торопился, избегал прямого ответа, отшучивался: «Тот, что свинью дядькой не называет». И еще учил их, что если хотят умалить какое-нибудь преступление, следует его только удачно назвать. К примеру, не резня, а стычка. Так мог бы и султану сказать, что не покушался на его жизнь, а только страдал от несовместимости крови с Селимом с тех пор, как тот был назван наследником трона.

Самозванец услышал о необычайном пришельце и прислал спросить, кто он такой. Как мог Баязид себя назвать? Сказать — шах-заде, султанский сын? Был бы немедленно убит повстанцами, которые признавали только одного султанского сына — того, что назывался Мустафой.

Тогда он сказал:

— Товарищ вашего Мустафы из овечьего загона.

Этим людям, что всю жизнь пасли овец, понравились такие слова. Они передали их Мустафе, и тот, вспомнив овечий загон, сразу понял, кто к нему прибыл. Мустафа позвал к себе Баязида и устроил ему пышную встречу, на которой был зажарен целый олень, подстреленный в горах. Оленя принесли на сплетенных из белой лозы носилках, в его спине торчал острый охотничий нож. Самозванец показал на нож Баязиду и приветливо промолвил:

— Пусть уважаемый гость первым начнет угощение.

Возле Баязида никого из его приспешников не было. Он был один среди вернейших сторонников Лжемустафы. Но что такое верность? Разве у нее нет границ? Она кончается на берегу тех рек, в которых течет кровь и нигде ни одного моста. К тому же и сам Лжемустафа не мог полагаться даже на своих самых приближенных. На нем была стальная кольчуга, на голове стальной шлем, стальными пластинками были прикрыты уши, шея, на коленях, на локтях и на плечах плотные медные латы — нигде ни малейшей полоски кожи, ни единой щелочки, через которую можно было бы прорубиться мечом. Кому же верил этот человек?

— Ты так и спишь? — спросил Баязид.

— А что? — спокойно ответил тот. — Предосторожность, пока не сяду на трон в Стамбуле.

— Ты же хотел разделить со мною царство?

— Хотел.

— Тогда как же Стамбул?

— Стамбул останется столицей Румелии. Тебе — все, что по ту сторону Босфора.

— Мне Стамбул ни к чему. Люблю Бурсу. Ешиль Бурса — Зеленая Бурса! Что может быть прекраснее на свете?

Баязид примерялся к оленю. Выбрал самый сочный кусок. Кажется, там, где бугрятся шейные мышцы. Взялся за истертую ручку охотничьего ножа, опробовал лезвие. Острое, словно мост, по которому души правоверных должны попадать в рай. Искоса взглянул на самозванца, и в свете костра сверкнула у того узенькая полоска кожи под подбородком, между кольчугой и защитной сеткой шлема.

— А слыхал ли ты, — примеряясь к оленьему седлу, медленно промолвил Баязид, — слыхал ли ты, как когда-то Пир Султан Абдал поднял восстание крестьян против падишаха Сулеймана, объединившись с кызылбашами, и за это был повешен в Сивасе? Или о том, как когда-то очень давно самозваный сын сельджукского султана Кей Кавуса Лжесиявуш поднял бунт в Мунке?

— При чем тут Лжесиявуш?

— Его поймали, живьем содрали с него кожу, набили соломой и возили по городам для острастки. Так бывает со всеми самозванцами.

Сказав это, Баязид вонзил Лжемустафе нож в горло, тот захрипел, заклокотал кровью и повалился прямо в костер.

— Я султанский сын Баязид! — крикнул шах-заде. — А это презренный самозванец, обманувший всех вас!

И, рванув свой халат, он показал им свой золотой панцирь. Но золото не ослепило этих людей, их поразила смерть того, за кем они шли, кому верили. Теперь он был мертв, и они стали беспомощными, как дети.

Молча расходились по своим горам, а Баязид, отослав султану голову самозванца, поехал в Эдирне ждать помилования из Стамбула. Вместо помилования ему определили Амасию.

Чтобы хоть немного утешить своего любимого сына, Роксолана написала Баязиду, что Амасия славится своими яблоками. Могла бы еще добавить: и смертями.

Вспоминала название этого далекого города с содроганием. Почему Баязид не остался в Рогатине, когда посылала его туда совсем еще юным? И почему не послала его с Гасаном снова в свою землю? Может, затерялся бы там, как Гасан, о котором нет никаких вестей вот уже три лета.

А Гасан лежал у днепровского берега (может, у самой днепровской воды?), и красное солнце, садившееся над камышами, печально освещало его лицо, его кровь.

Воды Днепра текли мимо него к морю, не вытекая, плыла вода, плыла земля, и Гасан тоже плыл медленно и неустанно, и казалось, что сидит рядом с дьяком Матвеем Ивановичем на лавке, покрытой красным московским сукном, а их тяжара выплывает на вольные воды и весла играют в солнечных лучах, и молодые лодочники, поснимав свои стеганые ватные кафтаны, оставшись в одних сорочках, дружно напевают:

Земля родная! Вижу тебя, щедрую и цветущую, вижу степи твои широкие и реки, полные покоя и грусти, вижу твои лебединые рассветы после ночи, и леса, трепещущие, словно крылья птиц, и небо высокое, будто улыбка моей матери, которой я не знаю.

Потерял счет дням и месяцам: то у короля польского, то у московского царя, среди снегов и морозов. Вспоминает ли еще о нем та несчастная вельможная женщина, которая послала его в этот далекий путь?

У короля он так ничего и не высидел. Может, ему и верили, но все его просьбы, уговоры оставляли без внимания, отделываясь лишь почтительными улыбками. Уже три года султан воюет с шахом и изнурен до предела? Скоро все народы вздохнут с облегчением. Не хочет ли пан посол принять участие в охоте на зубра? Это же такое редкостное развлечение! Империя ослаблена? Стамбул без войска, окраинные санджаки растеряны и напуганы? Это было бы весьма полезно для христианского мира. А не хочет ли пан посол осуществить небольшое путешествие в имение их первого архибискупа? После этого путешествия ему было бы о чем рассказать в Стамбуле.

Так с ним обращались. Могли держать хотя бы и до скончания века, а он терзался душой и со страхом думал: что же привезет той, которая его послала? Счел бы за благо не возвращаться никогда, чем снова предстать пред нею с пустыми руками и с пустыми словами.

Отчаявшись, метнулся к московскому царю. Примкнул к их посольству, которое привезло королю уже не первое послание своего загадочного властелина, добивавшегося признать за ним царский титул, не знал, как себя назвать, махнул рукой: как-нибудь да обойдется. Послом называться в Москве не мог, потому что не было при нем писем к Ивану Васильевичу, ни грамот, ни полномочий. Он помнил полные отчаяния слова Роксоланы о том, чтобы подготовить короля или царя нанести удары по султанским вассалам и санджакам на Днепре и на Днестре. Но что слова? Кто их станет слушать, кто поверит? Посоветовавшись со своими Гасанами и с московскими послами, решил сказать все, как было на самом деле. Он султанский посол к королю, хотя происхождения христианского, то есть пленный. Теперь убегает от султана, чтобы возвратиться к своему народу, и имеет для московского царя важные вести о самом султане и его вассале — хане крымском.