— Насколько я знаю, твои сумасбродства как будто не имели ни тяжелых, ни печальных последствий для тебя. А уж коли сравнивать Леонардито с тобой, то у него это просто-напросто юношеские проделки, не больше, — утонченно съязвила донья Роса.
— Сеньора, — обратился к жене совершенно разъяренный, хотя и пытавшийся скрыть это, дон Кандидо, — какими бы ни были безумства, которые я мог совершать в юности, они ни в коей мере не дают права Леонардо нести такой образ жизни, какой он ведет… с вашего согласия и одобрения.
— С моего согласия! С моего одобрения! Вот тебе и раз! Кто лучше тебя знает, сколь далека я от того, чтобы одобрять безумства Леонардито, не говоря уж о том, чтобы потакать им! Не я ли постоянно увещеваю и упрекаю его?
— Вот именно! С одной стороны, ты его увещеваешь и выговариваешь ему, а с другой — жалуешь ему коляску, кучера и лошадей. Каждый вечер ты ему выдаешь пол-унции золотом на развлечения, чтобы он вел праздную, расточительную жизнь с друзьями. О нет, Роса! Ты не одобряешь и не поддерживаешь его безумства, ты только обеспечиваешь ему возможность и средства совершать их.
— Конечно, это я способствую тому, чтобы мальчик погиб! А ты — нет, ты святой. О да, вся твоя жизнь была прямо образцовой!
— Не понимаю, к чему эти колкости.
— А к тому, что ты слишком суров с ним и твоя жестокость была бы уместна, если бы ты сам был безупречен и не грешил бы в свое время…
— Значит, его отношением ко мне я обязан вам, сеньора? Разве ему известны мои прегрешения?
— Возможно, да.
— Только если вы сами ему рассказали.
— Не хватало еще, чтобы я его поучала дурным вещам! Это было бы противоестественно, ведь я ему мать.
— Но Леонардо совсем не глуп, а кроме того, скандальное дело с Марией-де-Регла получило слишком широкую огласку. Не много нужно было, чтобы все дошло до его ушей и вызвало желание подражать тебе. Дурной пример…
— Прекратите, сеньора, — сказал дон Кандидо, скорее огорченный, чем рассерженный, — я полагал, что имею некоторое основание рассчитывать на то, что вы предали это дело забвению.
— Напрасно. Есть вещи, которые никак нельзя забыть.
— Да, как видно. Что ж, значит, я обманывался. По-видимому, женщины, вернее некоторые женщины, действительно не забывают и не прощают известные ошибки мужчин. Но, Роса, — продолжал он изменившимся голосом, — мы уклонились от темы, и это нехорошо. Если правда, что я слишком суров с Леонардо, как ты говоришь, то ты слишком мягка, и еще неизвестно, что хуже. Он безрассуден, своенравен и упрям, и узда нужна ему больше, чем хлеб насущный. Я должен, однако, с прискорбием заметить, что, говоря о моей черствости, ты, разумеется, сама того не желая, прямо за руку ведешь его к быстрой гибели. В самом деле, Роса, пора положить предел его безумствам и твоим слабостям; пора уже предпринять шаги, которые спасут его от опасности угодить в тюрьму, и нас — от вечных слез и позора.
— Но на какое же средство решиться, Кандидо? И не поздно ли? Ведь он уже не мальчик.
— Как на какое средство? Средств много. В королевском флоте обуздывают и не таких. Я подумывал о том, что было бы неплохо ему просмолиться. Кстати, мой друг Ача, капитан «Сабины», сейчас обучает его управлению кораблем. Только вчера капитан просил меня, чтобы я решился и отдал Леонардо ему, а уж он сделает его прямее, чем марса — рей. Именно так он и выразился. И я, во всяком случае, решил положить конец беспутным выходкам мальчишки.
Сильно взволнованная последними словами мужа, особенно решимостью, с какой он произнес их, донья Роса, желая скрыть слезы, выступившие у нее на глазах, и переменить тему разговора, больно задевшую ее за живое, встала и направилась к патио. В этот момент Леонардо спускался с лестницы, одетый для прогулки. Узнав шаги сына, она вернулась к креслу мужа и, тоном смиренной мольбы, дрожащим от волнения голосом сказала:
— Во имя любви к своему сыну, Гамбоа, ничего не говори ему сейчас. Твоя суровость разозлит его, а меня просто убьет.
— Роса! — простонал дон Кандидо, бросив на нее укоризненный взгляд. — Ты его погубишь.
— Будь благоразумен, Кандидо! — возразила донья Роса, вздохнув с некоторым облегчением, ибо она поняла, что в этот момент супруг ее уже склонен быть именно таким. — Пойми, что он уже мужчина, а ты относишься к нему как к ребенку.
— Роса! — повторил дон Кандидо, бросая на нее тот же осуждающий взгляд. — Доколе все это будет продолжаться?
— В последний раз я вступаюсь за него, — поспешила сказать донья Роса, — обещаю тебе!
В этот момент молодой Гамбоа уже сошел с лестницы и направился прямо к матери, которая сама пошла ему навстречу, словно желая надежнее защитить юношу от нападок отца. Тот молча, опустив голову, уже удалялся в контору и не заметил или сделал вид, что не замечает, как сын целует мать в лоб и как она знаками показывает ему, чтобы он также поздоровался с отцом.
Леонардо ничего не ответил и даже виду не показал, что собирается выполнить просьбу матери. Молодой человек только улыбнулся, пожал плечами и направился на улицу, придерживая левой рукой книгу, переплетенную на испанский манер, с красным обрезом, а в правой руке сжимая индийскую трость с набалдашником в виде золотой короны.
Да спасется душа ведомого на казнь.
Эспронседа, «Приговоренный к смерти»
Студент шел к Старой площади по улице Сан-Игнасио. На углу улицы Дель-Соль он неожиданно встретился с двумя другими студентами, приблизительно одного с ним возраста, которые, видимо, поджидали его. С одним из этих студентов читатель уже знаком по вечеринке на улице Сан-Хосе. Мы имеем в виду Диего Менесеса. Второй молодой человек — небольшого роста, с очень короткой шеей и высоко поднятыми плечами, между которыми словно пряталась маленькая круглая голова, — был не столь молодцеват и строен. Лоб его, скорее низкий, чем высокий, внушал мысль о смешанной крови. Маленькие проницательные глаза, чуть вздернутый нос, острый подбородок, свежий влажный рот — несомненно, наиболее выразительная из всех некрупных черт его физиономии — и вьющиеся волосы дополняли его внешность. Как в выражении лица, так и во всем облике молодого человека сквозили величайшие лукавство и хитрость, которые были отличительными чертами его натуры. Леонардо назвал его Панчо Сольфой и вместо приветствия хлопнул изо всех сил по плечу, на что тот полушутя-полусердито ответил:
— У каждой скотины свои повадки, а ты, Леонардо, особенно отличаешься.
— Кого люблю, того и бью, Панчо. А что, ты ждешь, чтобы я тебя еще как-нибудь погладил?
— Хватит и этого, дружище! — Панчо отскочил от него и замахал руками.
— Который час? — спросил Леонардо. — Я, кажется, вечером не завел часы, и они остановились.
— На колокольне церкви Святого духа только что пробило семь, — ответил Диего. — Мы думали, что ты все еще дрыхнешь, и отправились без тебя.
— Да я бы провалялся хоть весь день, потому что поздно лег. Но отец заставил чуть свет разбудить меня. Ему-то что, он ложится с петухами и встает всегда спозаранку. Не пройтись ли нам немного, друзья, пока есть время, по Холму Ангела?
— Мне кажется, не стоит, — сказал Панчо, — разве что ты будешь способен, как Иисус Навин, остановить солнце.
— Ты, видно, Панчо, дрожишь, как бы тебе не опоздать на свидание! Ты что, не знаешь разве, что с тех пор, как Иисус Навин приказал солнцу остановиться, оно больше не движется? Если бы ты изучал астрономию, тебе это было бы известно.
— Вернее сказать — если бы он изучал священную историю, — вставил Менесес.
— Уж коли на то пошло, — заметил Панчо, — я хоть досконально не изучал ни астрономии, ни священной истории, все же знаю, что в данном случае вопрос связан как с той, так и с другой наукой, и не вам уж поправлять меня.
— Кстати, господа, какая сегодня лекция? — спросил Леонардо. — В пятницу я пропустил занятия и все это время даже книги не раскрывал.
— Говантес задал на сегодня третий раздел, где говорится о личном праве, — ответил Диего. — Раскрой учебник и увидишь.
— А я даже не приступал к этой теме, — продолжал Леонардо, — я знаю только, что, согласно законам нашей страны, есть личности, а есть и вещи, и хоть из представителей этой второй категории многие говорят и мыслят, они не пользуются теми же правами, что первые. Возьмем, например, тебя, Панчо: я ведь знаю, тебе нравятся темненькие вроде тебя самого, стало быть, с точки зрения права, ты тоже не личность, а вещь.
— Но вижу оснований для такой параллели; я ведь не раб, которого римское право рассматривает как вещь.
— Ты-то не раб, но кое-кто из твоих предков, несомненно, был рабом, и от этого не уйдешь. Волосы у тебя по крайней мере весьма подозрительные.
